Дороги веков

19

Мне надо в город. Погода словно по заказу. На светлом, тёплом, будто вымытом небе ни пушинки. Мотор работает ровно, на басовой ноте, и, вырвавшись на простор озера, лодка делает скачок и устремляется к белеющим вдали домам Переславля.

Ровный, идеальный овал, «глаз земли», сердце края. Когда смотришь на город с противоположного берега, по большой десятикилометровой оси, можно даже уловить вздувшуюся линзу воды, созданную земным притяжением.

Как называли озеро в неолите? Увы, этого мы никогда не узнаем. Возможно, так же, как и сейчас. Плещеево — плещется оно всегда. Это единственный ответ, который давали, да и теперь дают любопытствующему человеку. А налево, на крутом берегу, как раз под белой церковкой села Городища — валы древнего города Клещина. Тогда согласно историкам и само озеро называлось Клещино, от славянского слова «клецкать» — «плескать». Так что теперешнее название — простой перевод, калька.

Может, и первоначальное славянское тоже перевод? Только с какого языка?

— С угро-финского или финского, — скажет кто-то из лингвистов.

— До славян здесь жила меря, а меря — племя финское, — добавит историк. — А когда сюда пришли славяне, меряне растворились в пришельцах без следа…

— Нет, следы всё же остались, — возразит лингвист. — Остались названия, которые не были переведены или переименованы. Кухмарь, Лочма, Киучер, Вёкса… Кстати, Вёкса впадает в озеро Сомино. А в Финляндии река Вуокса впадает в озеро Сайма! Здесь начиная ещё с неолита жили предки финно-угорских народов…

Но я археолог и пока молчу. На этот счёт у меня есть своя теория. Она основана на черепках и угольках от костров неолитических стоянок, на размышлениях у костров, которые я тоже разжигал на этих берегах, и когда придёт время, я о ней скажу. Сейчас мне просто хочется смотреть на берега, чуть подёрнутые влажной дымкой тумана, и, свесив голову, следить, как вскипают под носом лодки маленькие пенные барашки, а позади расплывается гладкий, словно маслянистый, след…

Переславль вырастает из воды. Он незаметно приближается, растягивается по излучине берега, как бы пытается охватить озеро своими густыми вековыми ивами, в которых прячутся церкви полуразрушенных монастырей, плывёт навстречу белыми строениями.

Перед городом застыли на воде длинные лодки рыбаков, с незапамятных времён ведущих здесь свой промысел. Правда, в последние годы рыболовство умирает. Молодёжь уходит на фабрики и заводы. В колхозе работают только старики. И на волнах, оставленных нашей лодкой, покачиваются сейчас не профессионалы, а всё те же любители: и свои, местные, которым выходить на работу во вторую смену, и приезжие искатели рыбацкого счастья.

Прямо по носу лодки среди зелёной кущи деревьев поднимается белая и стройная церковь Сорока святителей. Она стоит в самом устье Трубежа, ориентир для возвращающихся рыбаков, на том же месте, где стояла её деревянная предшественница, обновлённая Александром Ярославичем Невским. Это церковь рыбацкая, построенная рыбаками в 1775 году на свои деньги, кирпичная, с узорчатыми наличниками, причудливыми фронтонами и артистической работы резным иконостасом, хранящимся теперь в музее города. Отсюда, от озера, и до валов вдоль Трубежа, протянулась Рыбачья слобода, наша «северная Венеция».

Впритык вдоль обоих берегов — лодки, лодчонки, катера, тяжёлые, осадистые ялы; лодки на всякий вкус и цвет — жёлтые, красные, синие, зелёные, белые, полосатые, с моторами и без моторов, но преобладают всё же свои, переславские, вытянутые «на три волны» дощаники, на которых можно и сеть сложить, и рыбу, и полстога сена перевезти, и дрова…

Много лодок — не то слово. Когда попадаешь в Рыбачью слободу на Трубеж, вытянувшийся извилистым зелёным коридором, над которым по сей день смыкаются, правда, изрядно поредевшие, тяжёлые кроны двух- и трёхсотлетних ив, кажется, что весь он состоит из одних лодок. Они высовываются из-под навесов, выплывают из сарайчиков на сваях — гаражей, сохнут, просмаливаются, шпаклюются на берегу. А вот на катках, среди щепы и стружек, плачет медвяными потёками янтарной смолы, выступившей из пазух, только что родившееся судно…

Но даже отслужив свой век, прохудившись и сгнив, старая лодка продолжает здесь свою жизнь.

Белые чайки сидят на мостках, сбитых из лодочных днищ, обросших зелено-рыжими космами водорослей; старыми бортами обиты завалинки изб, залатаны крыши амбаров, укреплены изгороди палисадников, огороды, причалы. На берегу на сушилах колышутся под ветром сети — многометровые «выпорки», которыми ловят здесь знаменитую переславскую селёдку-ряпушку.

Маленькая серебристая рыбка, которую надо жарить в собственном жиру, солить или томить до темно-золотого цвета в белом дыму ольхи, издавна была предметом гордости переславцев. Она стала эмблемой города, перешла из тёмной глубины озера на синее поле городского герба.

Смуглый жизнерадостный гигант с курчавыми волосами и шумной негритянской кровью, хохотун, рассказчик и любимец женщин, готовый на всякие проказы великий писатель и не менее великий кулинар и гурман Александр Дюма-отец посетил Переславль в 1858 году специально, чтобы отведать переславской ряпушки. В очередном письме сыну из России он писал: «Ты знаешь, что я люблю селёдку, и потому не удивляйся, что я ездил в Переславль, чтобы полакомиться ею…» [13]

С тех пор как Переславль стал частью Московского княжества, на торжественных обедах и церемониях в Кремле к великокняжескому столу неизменно подавалась переславская селёдка. К началу XVI века Рыбачья слобода и само ремесло становятся уже собственно дворцовыми владениями, и количество выловленной рыбы здесь строго регламентируется.

«Да рыболовам же ловить сельди на царя и великого князя безурочно; да на царя же ловити им на подлёдной ловле две ночи, на царицу — ночь, на полёдника — ночь, да на стольника — ночь; да на двух поместников по ночи… Да рыболовам же дано круг озера Переславского от воды суши 10 сажен для пристанища, где им неводы и сети вешати…» — указывал в 1506 году Василий III.

В этих уставных грамотах, писанных в столбец скорописью, среди имён переславских рыбаков много таких, что и сейчас можно найти под вётлами Трубежа. Их владельцы выходят на рыбную ловлю, и грузила из обожжённой глины на сетях даже археолог не может отличить от древних переславских грузил, попадающихся при раскопках.

— Василь, ты сегодня куда?

— К Говельнику. А то на Симанец пойду…

— Егор в позато воскресенье у Тресты пуда два взял…

Голоса разносятся над водой и глохнут в ивовых купах. Рыбаки собираются на промысел.

С незапамятных времён от отцов, дедов и прадедов передаются названия тоней озера. И хотя многие из них уже стали совершенно необъяснимы — от одинокого дуба не осталось пня, мокрый кочковатый луг за столетия давно стал лесом, изменились и другие береговые ориентиры, — каждый рыбак доподлинно знает, где, когда, какую рыбу и на что ловить надо.

Мы вытащили лодку на берег почти у самого моста, возле валов и качающегося на волнах портомойного плота с навесом, где хозяйки, став на колени, полощут в Трубеже выстиранное бельё и передают друг другу городские новости. Здесь, у моста, и кончается озеро.

Ты не стар —

только синью расплёсканной сед.

У тебя слишком много от детства осталось:

ни невзгоды,

ни боль проносящихся лет

не привили тебе

ни печаль, ни усталость!

Ты стремишься

величье земное постичь.

Сколько ждёт тебя в жизни

нехоженых далей!

Даже время

не может тебе отомстить!

Даже боль и несчастья —

подарками стали!

Может быть,

лишь теперь я тебя признаю:

признаю твоё право

на равную долю —

быть

до самой последней минуты в бою,

называя стремление к жизни —

любовью!