И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно (СИ)

Через несколько дней терзающей меня неопределённости мне звонит мама или, может даже, Татьяна Ивановна, и сообщает, что пришедший в сознание отец часто вспоминает обо мне в разговорах с сидящей с ним в больнице Татьяной Ивановной и хочет меня непременно видеть. Зачем? - Я мог только гадать. По телефону меня просили, чтобы я в больнице в разговоре с отцом избегал тем, способных его взволновать, так как ему, только пришедшему в себя после инфаркта, волноваться противопоказано. Эта просьба меня смутила, ибо я не имел опыта разговорного общения с таким ограничительным условием - не волновать своими словами собеседника; и как можно заранее знать, что его взволнует, а что нет?, и, по-моему, лучше уж и не начинать разговор вообще ни на какую тему с человеком, которого следует бояться волновать.

Я навестил отца в больнице. Как же сильно он изменился за такой короткий срок с момента нашей встречи с ним на Сенной! Перемены в отце были не только на взгляд: он сильно исхудал, и мимика на его лице была неестественной, и глаза его теперь.., но и на слух: слушать его было так же больно, как и смотреть на него. В общем, видно-слышно было, что он сильно ослаб в борьбе со смертью, напавшей на него способом инфаркта, и до сих пор по нему не было ясно, победит ли он смерть. Разговор с отцом получился не очень. Я боялся начинать говорить о чём бы то ни было, боясь взволновать отца, и поэтому отец сам начинал говорить то о том, то о сём, но обо всём поверхностно, не углубляясь в темы, а перескакивая с одной на другую - видно, он сам осознавал опасность для своего сердца серьёзного разговора, я же против избранного отцом изменения темы не шёл. Такой способ общения с отцом меня не утомлял, так как я утешался возможностью облегчить страдания отца путём рассеивания хоть какого-то числа мрачных и тревожных мыслей в его голове и предотвращения появления новых таких мыслей в будущем. Сознание того, что возможно я вижу отца в последний раз, также держало меня у его постели. Я, естественно, оставлял отца в неведении своего плана дальнейших действий: о продаже своей комнаты и отъезде на учёбу в Германию - молчóк. А из сказанного отцом главным и единственным, что отложилось у меня в памяти, был длинный (по сравнению с другими затронутыми отцом темами) рассказ о том, как живёт на Набережной его сестра, а моя тётя, Надина со своим многочисленным семейством. А ведь я не ощущал никакой родственной связи с жильцами дома на Набережной, не имея с ними никаких отношений-так исторически сложилось.

- Так вот, Алёша! Вы с Полиной и мамой живёте, не контáча с тётей Надиной. Это неправильно. Она ведь есть... Она поможет. Хотя бы тем, что всегда накормит - она сможет... ты же Павлов!...

Произнесённое отцом было воспринято мной как его своего рода завещание. Отмечу, что про своё голодное существование я отцу не напоминал: он сам догадался об этом - на основании моего ответа ему, что я до сих пор не работаю, да, наверное, по тому, как я выгляжу.

После моего разговора с отцом в больнице я не спешил наведываться на Набережную. Но спустя несколько дней мне позвонила сама тётя Надина, выразив желание посмотреть на моё жильё, ведь теперь мы стали жить с ней совсем рядом как никак, стало быть, и для удовлетворения любопытства ей, домохозяйствующей, не потребуется много времени. Я был рад принять её у себя. И поэтому сказал, что она может прийти ко мне, когда ей будет угодно. Договорились на завтра. И зашла она ко мне домой следующим вечером со своим внуком Никитой, забранным ею из детского сада, то есть между делом и почти что по пути на Набережную (внук у тёти Надины от её дочери Насти, живущей с мужем Максимом и Никитой также на Набережной; также там проживали сын от второго мужа тёти Надины, студент Горного института Тимофей Владимиров, и его отец Михаил Владимиров, последний - в состоянии развода с тётей Надиной и на птичьих правах в квартире на Набережной). Тёти Надинин визит ко мне был краткий - даже чаю не попили,-но продуктивный: тётя Надина задавала конкретные вопросы по теме "Как ты живёшь?", отвечать на которые мне было порой неприятно. И по причине невозможности давать краткие ответы, и неприятности доказывания, "что я не верблюд", то есть что я не лентяй, не тунеядец, не алкоголик, не наркоман, что вообще я нормальный, просто так всё вокруг сложилось, что мне одному не выбраться из того затруднительного положения, в которое я попал... Но гордость мне не позволяла о чём-либо просить тётю Надину, ведь она казалась мне чужой (несмотря на замечание отца об обратном), да к тому же была пенсионеркой, то есть малоимущей-как такую чужую малоимущую о чём-либо просить?.. Но утверждение отца о способности тёти Надины накормить меня много раз, хоть каждый день - до постановки меня на ноги, то есть до отпадения надобности в её кормёжке, уже нáчало оправдывться ею самой: она пригласила меня завтра же отобедать у неё на Набережной, а сейчас:

- На тебе, - она протягивает мне 60 рублей десятками (сколько было). - Проводи меня с внуком по твоей лестнице вниз, - ну и лестница у тебя! И заодно купи себе чего-нибудь поесть.

Протянутые деньги я взял без самоуничижительных мыслей и раздумий: брать - не брать, и вслух не припирался против их дачи. А в середине следующего дня, когда тётя Надина была на Набережной одна, я был у неё. И был я накормлен большим числом вкусных блюд - прям как в ресторане. И во время моей еды тётя Надина меня расспросами не досаждала. А рассказывала, как живёт она. А жила она в заботах о доме и домочадцах на Набережной, которым по собственному её уверению она была рада отдать свою душу при исполнении хлопотных функций домохозяйки. Я ел и слушал её рассказ, в котором, признаюсь моему читателю, я уловил и её гордость за свою семью. "Да уж, - подумал я, направляя очередную ложку супа в рот, - конечно, по сравнению с моей родительской семьёй (мои папа-мама да я с Полиной)легко чувствовать, что жизнь удалась", но дискуссии с тётей Надиной я предпочёл её обед. Ох, как давно я не ел приготовленного первоклассной домохозяйкой обеда! И чтоб усилить положительный эффект от насыщения им, тётя Надина добавляет:

- Ешь-ешь, не торопись, Алёша. И завтра обязательно приходи обедать. В это же время - мне удобно. И не стесняйся.

После сытного обеда по предложению тёти Надины я с удовольствием принял душ, такой горячий (как же я соскучился по прогреву всем телом воздействием горячей воды на него!)! А ведь я помнил, как обустраивал душ в этой квартире на Набережной мой отец. В середине 70-х. в тогда ещё коммунальной квартире. А тётя Надина тогда не жила там: была-работала на Севере - в городе Апатиты Мурманской области, и сохраняла ленинградскую прописку на Набережной по броне. Отец, тогда называемый мной папой, взял меня, тогда ещё дошкольника, в тот раз на Набережную, и я помню, как на кухне в углу сначала разбиралась по кирпичикам большая печь, выложенная там с постройки дома, выдалбливался пол под её основанием для установления его уровня в этом углу ниже, чем везде на кухне, сколачивались и устанавливались доски - ограждение угла для душа с выделенным предбанником для раздевания-одевания, вход в который с кухни притворяла лакированная дверь от ждановского шкафа светлого дерева. Хорошо помню себя на кухне, наблюдающего за обустройством душевой, как, впрочем, и предшествующий банный период, когда я с бабушкой Тоней или тётей Милой ходили в баню на Фонарный переулок, ведь я в дошкольный период частенько зависал на выходные на Набережной... Теперь "Набережная" уже не та - сменилась хозяйка: место бабушки Тони заняла тётя Надина. И все прочие обитатели "Набережной" уже не те, другие. Что естественно. Но об этом с сожалением, вспоминая былые времена своих пенат, грустно говорил мне в больнице ослабленный послеинфарктный отец...

После сытного обеда и душа полагается поспать, что и предложила мне тётя Надина сделать в комнате её сына Тимофея, и я согласился, ведь никуда мне спешить было не надо. После сна последовало ещё чаепитие (пил я один с чем-то к чаю - тётя Надина занималась в квартире своими обычными домашними делами). Когда я почаёвничал всласть, тётя Надина на кухню принесла мне какой-то неновый тёмно-серый пиджак и предложила его примерить. Он оказался почти по мне: на плечах сидел хорошо, и только рукава слегка были коротковаты, но я бы стал его носить, ведь оный лучше никакого - со школы у меня как не было пиджака. А этот, наверное, перестал быть впору тёти Надининому сыну Тимофею, вымахавшему (хотя я его ещё не видел), но не был выброшен на всякий случай. И этот случай настал - с моим приходом на Набережную. Пристроив пиджак тётя Надина предложила мне примерить чёрные несношенные джинсы, оказавшиеся точно по мне. Наверное, мой кузен Тимофей так быстро из них вырос, что не успел их сносить, - также подумал я. А при моём уходе с Набережной под вечер тётя Надина уже в дверях квартиры проявила высшепилотажную заботу обо мне, уже открывающему замок: