Поход в Россию. Записки адютанта императора Наполеона I

Белльяр рассказывал, что Мюрат проклинал в эту минуту свою корону и старался проглотить обиду, но слезы досады навертывались у него на глаза и падали на одежду. Пока он так терзался, Даву оставался спокойно в своей главной квартире и настаивал на своей правоте, утверждая, что император был обманут.

Наполеон вернулся в Вязьму. Ему надо было пробыть там некоторое время, чтобы разведать, какую пользу он может извлечь из своей новой победы. Известия из центра России показали ему, что русское правительство присвоило себе наши успехи, стараясь убедить всех в том, что потеря стольких провинций являлась результатом заранее установленного генерального плана отступления. В бумагах, захваченных в Вязьме, сообщалось, что в Петербурге служили молебны по случаю предполагаемых побед под Витебском и Смоленском. Наполеон, изумленный, воскликнул:

— Как? Молебны? Они осмеливаются, следовательно, лгать Богу, как и людям?..

Первого сентября около полудня Мюрата уже отделяла от Гжатска только сосновая роща. Присутствие казаков заставило его развернуть свои первые полки. Но вскоре под влиянием нетерпения он призвал нескольких кавалеристов и сам, прогнав русских из лесу, который они занимали, прошел через него и очутился у ворот Гжатска. При виде этого французы воодушевились и хлынули в город, разделенный на две части речкой, мосты которой уже были объяты пламенем.

Там, так же как в Смоленске и Вязьме, базар, случайно или вследствие остатков татарского обычая, находился на азиатской стороне, на противоположном от нас берегу. Русский арьергард, защищенный речкой, имел время сжечь этот квартал. Только быстрота действий Мюрата спасла остальное.

Речку перешли как могли: переплывали на бревнах, лодках, переходили вброд. Русские скрылись за пламенем. Наши разведчики погнались за ними туда, когда вдруг увидали какого-то человека, бежавшего к ним навстречу, который кричал им, что он француз. Его радость и его акцент подтверждали его происхождение. Его отвели к маршалу Даву, который расспросил его.

Все, по словам этого человека, изменилось теперь в русской армии. В ее рядах возникло теперь сильное неудовольствие против Барклая и поднялся шум. Дворянство, купцы и вся Москва присоединились к общему крику негодования.

— Этот генерал, этот министр — изменник! — кричали все. — Он предоставлял врагам истреблять по частям все свои дивизии! Он позорил армию своим постоянным бегством! А между тем позор вторжения все-таки приходилось переносить и города сгорали! Решаться на такое разрушение — значит приносить себя в жертву. Но по крайней мере в этом была бы какая-нибудь честь! Позволять же иностранцу приносить нас в жертву значит все потерять, даже честь самопожертвования!..

Но откуда взялся этот иностранец во главе русской армии? Разве не нашлось для нее ни одного из современников, боевых товарищей и учеников Суворова? Надо русского, чтобы спасти Россию! Все требовали и звали Кутузова и желали битвы. Француз прибавлял, что император Александр уступил. Неповиновение Багратиона и общее негодование помогли добиться того и другого. Притом же, заманив неприятельскую армию так далеко вглубь страны, сам русский император находил, что великое столкновение становиться неизбежным.

Далее этот француз рассказал, что 29 августа, в Цареве-Займище, между Вязьмой и Гжатском, прибытие Кутузова и объявление предстоящей битвы вызвали величайшее ликование в русской армии. Тотчас же все направились к Бородино, но уже не для того, чтобы бежать от неприятеля, как прежде, а чтобы укрепиться там, на этой же границе московской губернии, защищать ее, победить или умереть!

Небольшой инцидент, мало примечательный сам по себе — прибытие русского парламентера, — как будто подтверждало это известие. По-видимому, ему нечего было сказать, и все тотчас же заметили, что он явился только для того, чтобы наблюдать. Его поведение в особенности не понравилось Даву, который еще более укрепился в своих догадках. Один французский генерал опрометчиво спросил этого парламентера, что можно найти между Вязьмой и Москвой. «Полтаву!» — гордо ответил русский. Этот ответ как бы указывал на то, что должно произойти сражение, и он понравился французам, которые любят находчивость и с удовольствием встречаются с врагами, достойными их. Этого парламентера проводили безо всяких предосторожностей, как и привели его. Он видел, что можно беспрепятственно проникнуть до нашей главной квартиры. Он прошел через аванпосты, не увидев ни одной сторожевой будки, — всюду замечалась одинаковая небрежность и безрассудная смелость, столь свойственная победителям. Все спали; не было никаких паролей и не было патрулей. Наши солдаты, по-видимому, пренебрегали этими предосторожностями, считая их слишком мелочными. Ведь они нападали, они были победителями! Это русским надо было защищаться! Русский офицер впоследствии говорил, что ему хотелось в эту же ночь воспользоваться нашей неосторожностью, но он не нашел ни одного русского корпуса поблизости.

Неприятель, торопясь сжечь мосты через реку Гжать, покинул несколько казаков. Их отправили к Наполеону, который ехал верхом. Он захотел сам расспросить их и, позвав своего переводчика, велел этим двум скифам, странный костюм которых и дикие физиономии были замечательны, ехать по сторонам около себя, и таким образом вступил в Гжатск и проехал этот город. Ответы этих варваров согласовались с тем, что говорил француз, и в течение ночи с 1 на 2 сентября все известия, полученные с аванпостов, подтвердили это.

Итак, Барклай, один против всех, поддерживал до последнего момента тот план отступления, который в 1807 г. он расхваливал одному из наших генералов как единственное средство спасения России. У нас хвалили его за то, что он держался этой системы разумной обороны, несмотря на все крики гордой нации, раздраженной несчастьем и агрессивными действиями неприятеля. Без сомнения, он сделал промах, дав себя захватить врасплох в Вильно и не признав болотистое русло Березины истинной границей Литвы. Но затем в Витебске он повсюду предварял Наполеона; на Лучесе, Днепре и при Валутиной его противодействие Наполеону сообразовывалось со временем и местностью. Эта мелкая война и причиняемые ею потери были ему выгодны. Каждое его отступление удаляло нас от наших подкреплений и приближало его к своим. Он, следовательно, все делал кстати, и тогда, когда рисковал, и тогда, когда оборонялся или отступал!

А между тем он навлек на себя всеобщее недовольство! В наших же глазах это было величайшей похвалой ему. Его одобряли у нас за то, что он пренебрегал общественным мнением, когда оно заблуждалось, что довольствовался только высматриванием всех наших движений и извлекал из них выгоду, зная что чаще всего нацию можно спасти только вопреки ее собственной воле.

Барклай выказал себя еще более великим в последующую кампанию. Этот главнокомандующий, военный министр, у которого отняли командование, чтобы передать его Кутузову, захотел служить под его командой! И он повиновался так же, как командовал раньше, с одинаковым рвением.

Глава III

Москва-река (Бородино) [108]

Наконец русская армия остановилась! Милорадович, 16 тысяч новобранцев и толпа крестьян, с крестом в руках и криками «Так угодно Богу!» присоединились к ее рядам. Нам сообщили, что неприятель взрыл всю Бородинскую равнину, покрывая ее траншеями, и, по-видимому, решил там укрепиться, чтобы более не отступать.

Наполеон возвестил своей армии, что предстоит битва. Он дал ей два дня, чтобы отдохнуть, приготовить свое оружие и запастись припасами. Отрядам, отправленным за продовольствием, он объявил, что если они не вернутся на следующий день, то будут лишены чести сражаться.

Император тогда пожелал получить сведения о своем новом противнике. Ему описали Кутузова как старика, известность которого началась со странной раны [109], а затем уже он сумел искусно воспользоваться обстоятельствами. Поражение при Аустерлице, которое он предвидел, содействовало укреплению его репутации, а последние походы против турок еще более увеличили его славу. Его храбрость была бесспорна, но ему ставили в упрек то, что он соразмерял ее стремления со своими личными интересами, потому что всегда и во всем был расчетлив. Он обладал мстительным, малоподвижным характером и в особенности хитростью — это был характер татарина! И он умел подготовить, под покровом приветливой, уклончивой и терпеливой политики, самую неумолимую войну.