Кризис добровольчества

Добровольчество, как система единственно жизненная в сложной обстановке 1918 года, должно было летом 1919 года уступить свое место регулярству, ибо последнее все свои корни имело в той национальной России, какую мы стремились возродить. Добровольчество, как военная и гражданская система, это не более как импровизация, и жестокий опыт 1919 года показал все несовершенство подобной импровизации.

Самой роковой по последствиям ошибкой явилось то обстоятельство, что армия не усиливалась соответственно уширению масштаба борьбы.

Не сомневаюсь, что в штабе Вооруженных Сил Юга России имелись проекты развертывания армии, однако эти проекты, претворяясь в жизнь, резко расходились с теми нормами, какие в таких случаях рекомендует военная наука и вековая практика. Продуманной, стройной системы в столь важном вопросе не было. Не было, по крайней мере, в практическом осуществлении. Части формировались не подлежащими органами, а по традициям еще кубанского периода — самозарождались. В итоге судьба развития армии зависела от инициативы отдельных лиц, их энергии, способностей, а зачастую и случая. Один начальник был ярко добровольческого облика, другой исповедовал регулярство, третий — как Бог на душу положит. Каждый импровизировал по своему крайнему разумению, а крайнее разумение — понятие очень растяжимое.

Наиболее верным путем в вопросах формирования пошла только кавалерия. Явочным порядком, впоследствии одобренным и главным командованием, наша конница образовала ячейки (кадры) прежних полков. Если методы формирования конных частей и носили отпечаток тогдашней эпохи, то принципиально ячейки являлись сторонниками и хранителями регулярства. Самое большое богатство всякой части — это ее традиции. Составленные из офицеров прежних полков, ячейки бережно охраняли свои полковые и общекавалерийские заветы. Развернутые в полки, они воспринимали и прежний славный дух. Традиции эти, конечно, нисколько не напоминали того явления, какое мне пришлось наблюдать в одной вновь образованной пехотной части: офицеры этого молодого полка после всякой пирушки вынимали револьверы и стреляли в потолок, объясняя подобное развлечение «полковой традицией».

К сожалению, верно понятые принципы формирования конницы все же не дали полностью желательных результатов. Причина этому — отсутствие системы, без которой невозможно никакое крупное начинание. Каждая ячейка, естественно, стремилась прежде всего развернуться в полк, а так как средств на одновременное развертывание всех кадров не имелось, то полки по боеспособности были чрезвычайно пестрого состава.

Не меньшим злом, чем отсутствие правильной организации, являлось и необъяснимое забвение почти всех уставных требований. Наши прекрасные уставы царской армии, составленные мудростью предшествовавших поколений, были заменены в большинстве случаев устными преданиями. Начало же этих преданий относится к дням начала формирования Добровольческой армии, когда еще были сильны впечатления революционного времени. Ряд основных статей Дисциплинарного и Внутреннего уставов, то есть тех законоположений, какие регламентировали жизнь и быт войск, был отменен. Отменен или приказанием свыше, или попустительством свыше. Я очень неохотно употребляю это второе выражение, однако оно наиболее полно выражает историю вопроса.

В конце концов создалась путаница взаимоотношений, сильно подорвавшая дисциплину.

Главную массу офицеров и солдат, служивших в Добровольческой армии, составляли контингента, в свое время прошедшие через ряды императорской армии, дисциплина и мировоззрение которой определялись параграфом 1-м устава Дисциплинарного:

«Воинская дисциплина состоит в строгом и точном соблюдении правил, предписанных военными законами. Поэтому она обязывает точно и беспрекословно исполнять приказания начальства, строго соблюдать чинопочитание… и не оставлять проступков и упущений подчиненных без взыскания».

О правилах, «предписанных военными законами», заботились в Добровольческой армии мало, ибо «устные предания» имели несравненно большее применение, чем уставы и другие законоположения.

Ярким примером незакономерности являлись хотя бы те диктаторские полномочия, какими обладали командиры частей.

Понятия, кто такой «начальник», совершенно исказились.

В прежней армии каждый офицер считался начальником для солдат. Это была историческая и мудрая традиция, основанная на знании народной души и находившаяся в полном соответствии с особенностями нашего национального характера.

Когда же офицер оказался рядовым и, находясь в таком состоянии, расценивался только как рядовой, тогда естественно, что его авторитет значительно снизился.

О чинопочитании, этой серьезнейшей основе воинской дисциплины, можно говорить только с длительными и существенными оговорками. Чины в Добровольческой армии значения не имели. Доминировала должность. Поручики командовали батальонами, а штаб-офицеры и капитаны были в этих батальонах рядовыми.

В курский период одним из «цветных»⁷ полков командовал штабс-капитан. Правда, это был доблестный офицер, представленный к следующим чинам до чина полковника включительно, однако фактически он был тогда только штабс-капитан…

О неоставлении «проступков и упущений подчиненных без взысканий» говорить не приходится!

В итоге дисциплина, этот цемент армии, резко падала.

По занятии Харькова Добровольческая армия психологически была уже подготовлена к восприятию регулярных начал, ибо вливавшееся пополнение во много раз превосходило своим числом основные добровольческие кадры. Таким образом, в возвращении к регулярству большинство армии увидело бы лишь естественный поворот к привычным им нормам военного обихода. Нормальным путем, без резкой ломки, господствовавшая тогда импровизация была бы заменена стройной, мудрой и испытанной военной системой. К сожалению, этого не случилось, и Вооруженные Силы Юга России шли упорно по путям добровольчества, предопределяя тем неизбывные и роковые последствия этих путей.

ПЕРЕЕЗД ПОЛКА. ФОРМИРОВАНИЕ НОВЫХ ЧАСТЕЙ

Согласно распоряжению штаба корпуса, Белозерский полк с приданной ему артиллерией — двумя легкими и одной гаубичной батареями — должен был сосредоточиться у станции Ворожба. Туда же мной была притянута хозяйственная часть с ее запасами и мастерскими. Впервые после выхода из Харькова командир полка мог видеть свой полк собранным вместе.

Оружейная и пулеметная мастерские принялись энергично приводить в порядок достаточно запущенное оружие, постоянная работа которого тяжело отзывалась особенно на пулеметах. К этому времени в полку имелось более сотни пулеметов, в подавляющем большинстве захваченных у большевиков. Если мы мало обращали внимания на оружие, то красные в этом отношении были совершенно беспечны. Поэтому можно представить, в каком виде попадало к нам большевистское оружие. Между тем на пулеметы возлагались нами большие надежды. Еще в период Миропольской обороны мною были применены так называемые «пулеметные батареи» — новшество, порожденное Великой войной. Собранная на небольшом участке масса пулеметов открывала одновременный огонь. Эта тарахтящая батарея производила чрезвычайно сильное впечатление. Психика красных не выдерживала подобного огня. Я рассчитывал применять такое воздействие и в дальнейшем, а потому был крайне заинтересован в возможно лучшем состоянии полковых пулеметов.

Все строевые роты и команды ежедневно производили тактические и строевые учения. Я и теперь не могу удовлетворительно объяснить, какими причинами вызывался тот подъем, который в период десятидневного пребывания у станции Ворожба проявляли все офицеры и солдаты. Они работали от души и, по-видимому, заражали друг друга энергией.

Накануне выступления у станции Ворожба был устроен мною смотр полку. Роты имели 120–150 штыков, что в практике Добровольческой армии являлось фактом незаурядным. При каждом батальоне были свои пулеметные и разведывательные команды. Кроме этого, имелись еще полковая пулеметная рота, конноразведывательная команда в 200 шашек и богато снабженная команда связи. Общий вид выстроившегося на большом поле полка был чрезвычайно внушительный. Полковым маршем прежнего дореволюционного Белозерского полка был марш «Славься вечно, славься вечно, православный русский царь!..». Марш был принят и мною во всей его неприкосновенной красоте и величии.