Под крыльями — ночь

Послышалась длинная пулеметная очередь. Вася прочесывал фашистский эшелон от хвоста до головы. Трассирующие пули давали ему возможность вести меткий огонь. Свет в вагонах погас. Набрав безопасную высоту, мы пошли на восток, делясь впечатлениями о налете.

Постепенно волнение улеглось, все умолкли, каждый занялся своим делом. Люблю я эти минуты тишины, когда задание выполнено, всё в порядке, можно расслабиться, отдохнуть от недавнего напряжения. Ровно гудят моторы, под крыльями — ночь, непроглядная тьма, а в голове неторопливо чередуются картины далекого и близкого прошлого.

Сегодня я был под впечатлением событий последних дней. Вчера нам, группе награжденных, вручал ордена Михаил Иванович Калинин.

Получить орден, недавно учрежденный, да еще в Кремле, из рук «всесоюзного старосты», — это большая честь. Всем хотелось крепко пожать руку Михаилу Ивановичу, но нас предусмотрительно попросили не очень усердствовать, так как награжденных много, а для Михаила Ивановича чересчур крепкие рукопожатия будут утомительны.

Потом мы вместе фотографировались. Мне довелось сидеть рядом с Михаилом Ивановичем — я поглядывал на его мудрое спокойное лицо и думал: «Этому человеку всё известно. И он спокоен. Враг под Москвой, обходит столицу с юга, а он спокоен. Видимо, уверен в нашей победе». И так хотелось спросить о многом, касающемся исхода борьбы. Внезапно Калинин повернулся ко мне.

Ну, как воюете, товарищи летчики? Настроение какое?

Посыпались ответы: «Хорошее настроение. Бодрое». Тут я осмелился и спросил, как складывается обстановка на других фронтах и долго ли, по мнению товарища Калинина, продлится война.

Спросил и покраснел, почувствовав неуместность своего вопроса. Но Михаил Иванович, сразу став серьёзным, ответил:

— А это будет зависеть от вас. — Обвел глазами присутствующих и добавил — Думаю, что с такими героями нам никакой враг не страшен.

Слова Калинина крепко засели у меня в памяти. «Будет зависеть от вас!». Значит, победа зависит и от меня, от моего экипажа, от нашего полка, от всех нас! Чувство собственной причастности к всенародному делу разгрома фашизма заставило по-иному, даже с каким-то уважением взглянуть на себя, на свою крошечную роль в этой огромной, ожесточенной битве за свободу, честь и независимость нашей Советской Родины.

После награждения нас сфотографировали на Красной площади, возле Мавзолея В. И. Ленина. Все мы стояли рядом: командир эскадрильи майор Марков, его заместитель майор Чумаченко со своим штурманом капитаном Патрикеевым, летчики капитан Симонов, старший лейтенант Борисенко, штурман майор Тропинин и я со своим штурманом капитаном Рогозиным. А потом правительство организовало для нас, первых кавалеров ордена Отечественной войны, скромный ужин…

Не верилось, что это было только вчера.

Полет длился долго — более семи часов. Времени для размышлений — хоть отбавляй. Вспомнил отца. От него давно никаких известий, Украина оккупирована. Как он там? Жив ли? Ему уже за шестьдесят, эвакуироваться не смог. А ведь гитлеровцы наверняка узнают, что оба его сына сражаются в рядах Красной Армии…

Гоню прочь тягостные мысли и стараюсь думать о другом. Например, о том, что в сегодняшнем полете материальная часть («матчасть» на нашем профессиональном языке) работает как никогда исправно. Это заслуга техников, надо будет объявить им благодарность. В длительные полеты нам всегда выдавали по большой плитке шоколада, и я предлагаю весь сегодняшний шоколадный паек вручить техникам.

Садимся, заруливаем на стоянку. Техники встречают самолет. Моторы на малых оборотах остывают перед выключением, а Котов уже на крыле, прислушивается к их работе.

— Какие будут замечания, товарищ командир? — спрашивает он, когда моторы выключены.

— Построить весь техсостав, — приказываю я.

— Есть, построить технический состав! — озабоченно отвечает Котов и быстро сползает с крыла.

По всей вероятности, он решил, что я буду устраивать разнос. Еще не был забыт инцидент с техником Н., по милости которого мой самолет чуть не загорелся. Однажды меня попросили опробовать в воздухе самолет, только что вышедший из ремонта. Техник доложил о его готовности, и мы взлетели. После первого же разворота Максимов доложил, что от левого крыла вьется какой-то туманный шлейф. Оказалось, что пробка бензобака не закрыта, потоком воздуха высасывает бензин, а ведь под крылом расположены выхлопные коллекторы. Короче говоря, пожар не возник лишь по счастливой случайности.

Я немедленно пошел на посадку. От одного только представления, чем бы это могло кончиться, у меня темнело в глазах. Да и я хорош! Не проверил… Впрочем, какому летчику придет в голову открывать перед полетом лючок, чтобы удостовериться, что крышка бензобака закрыта.

Техник понял, что полет прекращен из-за какой-то неисправности, и когда я зарулил на стоянку, взобрался на крыло.

— Что, товарищ командир, поломка какая-нибудь?

От злости я не мог выговорить ни слова.

Дал левому мотору полный газ и «сдул» разгильдяя с крыла.

…Котов выстроил экипаж. Все стоят серьезные, ждут, что я скажу. А перед техническим составом выстроился без всякой команды летный экипаж. Откуда-то появился комиссар эскадрильи майор Соломко. Ему, по-видимому, сообщили, что «Швец проводит мероприятие», и он подошел узнать, в чем дело. Собрались и техники других самолетов, еще не вернувшихся с задания. Все смотрят на меня. Делаю шаг вперед и говорю: От имени летного экипажа за хорошую подготовку материальной части самолёта вручаю техническому экипажу наш шоколадный паек, побывавший сегодня над Кенигсбергом, и объявляю благодарность.

Слова мои вызвали прямо-таки сенсацию, а Котов даже прослезился от радости.

— Товарищ командир, напишите всё, что сказали, на обертках, мы будем хранить их как память о сегодняшнем дне.

Пришлось исполнить его просьбу и дать подписаться всем членам экипажа.

Через полчаса этот эпизод был уже освещен в «Боевом листке», а позже, при разборе полетов, сделался предметом обсуждения как хороший пример взаимоотношений летного и технического состава. Мы сами не ожидали такого резонанса. А в общем, полет на Кенигсберг оставил у всех яркое впечатление. Напрашивались и кое-какие практические выводы.

Черт оказался не таким страшным, каким его малевали. Враг ощетинился зенитной обороной только на переднем крае, в тылу же объекты защищены слабее. Правда, по одному полету судить об этом еще нельзя, сказался фактор внезапности, но все же смелости и уверенности у экипажей прибавилось.

Еще один вывод могло сделать командование: такие цели, как Кенигсберг, — предел дальности для самолетов данного типа, так как бензина хватило в обрез. Авиация именуется дальней, а по-настоящему дальние цели мы поражать, оказывается, не в состоянии.

Выяснилось и такое обстоятельство: не для всех пилотов проходил бесследно длительный многочасовой полет. От перенапряжения летный состав плохо спал в часы отдыха и засыпал в воздухе, — а это грозило катастрофой.

В сложной метеорологической или боевой обстановке летчику, конечно, не до сна, а вот когда всё спокойно, монотонный гул моторов убаюкивает, подкрадывается сонливость. Пилотирование самолета ИЛ-4 требует неослабного внимания. Стоит на мгновение отвлечься, как он сразу же меняет режим полета, начинает поворачиваться вокруг поперечной оси, и если вовремя не принять мер, катастрофа неизбежна.

В моем экипаже меньше всех был подвержен сонливости Максимов, поэтому мы поручили ему нести вахту — время от времени окликать нас. Иногда мы хором пели песни — не от веселья, а чтобы встряхнуть себя, прогнать сонливость.

В борьбу с сонливостью включилась медицина. Нам стали выдавать в полет какие-то горькие порошки, но их никто не хотел принимать. Позже эти порошки заменили тонизирующим шоколадом «кола». «Кола» летчикам понравилась, однако действовала она с опозданием. Вспоминаешь о ней только тогда, когда одолевает дремота. Глотнешь — не действует, еще глотнешь. А потом уже дома, лежа в постели, пытаешься уснуть и не можешь. В памяти всплывают мельчайшие подробности недавнего полета, к ним примешиваются разные домыслы, начинают мерещиться кошмары. Прибегать к помощи снотворного не хочется, вдруг и оно подействует с опозданием и начнет сказываться не сейчас, а в полете.