Мемуары изобретателя телевидения

Там же, в Берёзове, на вершине холма мы набрели на следы древнего поселения. Профессор Толмачёв был уверен, что оно существовало задолго до покорения Сибири Ермаком, о чём свидетельствовала форма найденных им керамических изделий.

В низовьях Обь простирается на несколько вёрст в ширину и похожа на море. Чем ближе к северу, тем пустыннее становились её берега, и под конец мы уже не чаяли, когда доберёмся до Обдорска.

Несколько дней ушло на переговоры с рыбаками, которые ни за что не соглашались плыть на Вайгач. Профессор Толмачёв использовал задержку для этнографических наблюдений. Мы объехали многие окрестные поселения, знакомясь с традициями и бытом юраков [62], остяков [63] и остяко-самоедов [64], и я с восторгом наблюдал, как некоторые племена ловят сетями не только рыбу, но и уток, гусей и другую пернатую дичь. Мы также посетили специальное святилище, где язычники поклонялись своим древним богам. На жертвеннике, обнесённом изгородью из воткнутых в землю луков и стрел, лежали традиционные подношения: шкуры оленей и предметы домашней утвари.

Наконец, нам удалось уговорить капитана небольшой рыболовецкой шхуны взять нас к себе на борт, и через две недели, несмотря на плохую видимость и довольно сильную качку, мы подошли к гидрологической станции. Туман в последний день был настолько густым, что даже вода за кормой не виднелась, а только угадывалась. За неимением радио лоцман ориентировался по звуку. Один матрос палил в воздух из винтовки, другой бил в судовой колокол, после чего все замолкали, прислушиваясь к ответной пальбе с земли. Как мы не разбились о прибрежные скалы – ума не приложу.

Станцию обслуживали два русских гляциолога и семья эскимосов. Гляциологи работали вахтовым методом (два года во льдах, два года на Большой земле) и теперь с нетерпением ждали ледокола, который должен был доставить их сменщиков. Ледокол находился в пути уже несколько недель, но с ним потеряли связь. Опасались, что он вообще не придёт – не сумеет пробиться сквозь льды. Тем более, что сезон навигации официально завершился в день нашего приезда – 1 сентября.

Нужно было решать: оставаться на станции в надежде на приход ледокола или возвращаться в Обдорск. Капитан, доставивший нас на Вайгач, торопил: ему надо было вернуться до первых заморозков. Но если мы останемся, а ледокол не придёт, то единственный путь назад – по льду с эскимосами. Для такого путешествия у нас не имелось ни экипировки, ни достаточных съестных запасов. Мы уговаривали капитана повременить хотя бы неделю. Но уже на второй день терпение его лопнуло. Он стукнул кулаком по столу и сказал: «Я утром отчаливаю, а вы – как хотите».

На наше счастье, посреди ночи откуда-то из чёрной дали донёсся протяжный пароходный гудок и отрывистые удары судового колокола. К утру ледокол «Соломбала» бросил якорь у наших берегов. По странному совпадению, на нём прибыли не только сменщики гляциологов, но и французские специалисты с оборудованием для радиостанции в Омске. Общими усилиями мы быстро перегрузили ящики с оборудованием на шхуну, и ещё до полудня капитан приказал отдать швартовы. Дав прощальный гудок, шхуна взяла курс на Обдорск. Ну а мы в тот же вечер вышли на «Соломбале» в направлении Архангельска.

Северный Ледовитый океан славится своими штормами, но такой качки, как на «Соломбале», мне ни до, ни после испытывать не приходилось. Начать с того, что ледоколы (особенно небольшие, вроде нашего) – имеют бочкообразную конструкцию корпуса и округлое днище, отчего перекатываются с боку на бок даже в штиль. Вдобавок всю дорогу до Архангельска постоянно штормило, а временами дул настоящий шквальный ветер, гнавший большую волну. У меня почти сразу началась морская болезнь, и я целые дни проводил в каюте на койке. На противоположной стене висел прибор для определения уровня бортовой качки. Он был похож на маятник с металлическими стопорами по бокам. Когда наклон переваливал за 45 градусов, стрелка маятника со звоном билась о стопор. А поскольку качало постоянно, звон ни на минуту не умолкал. Это было хуже всякой китайской пытки.

Ещё в начале, узнав, что я служил в артиллерийском полку, капитан в виду нехватки людей закрепил за мной один из пулемётов на палубе. В случае тревоги мне надлежало занять свою огневую позицию. Какое там! Когда стало качать, я лёг пластом и подумал, что даже если начнём тонуть, не смогу встать с койки. Вдруг вахтенный забил тревогу: немецкая подводная лодка. Может, и впрямь увидел, а может, пригрезилось. На карачках, ползком, я добрался до своего пулемёта, где матросы привязали меня к лафету. И то ли от страха, то ли от возбуждения морская болезнь прошла. Остаток пути я чувствовал себя превосходно.

Прибыв в Архангельск, мы обнаружили, что город занят французскими, английскими и американскими войсками. Здесь же находились и иностранные миссии этих держав, переехавшие в Архангельск после захвата власти большевиками и наступления немцев на Петроград. Следуя указаниям, полученным в Омске, я сначала обратился за визой в Британское посольство. Но англичане, не признававшие Временное сибирское правительство, в визе отказали. Послом США в России был в тот период Дэвид Фрэнсис [65]. Он отнёсся ко мне с большим вниманием, подробно расспросил о Сибири и без промедления выдал американскую визу, одновременно запросив в Британском посольстве разрешение на транзитную остановку в Лондоне. Англичане ответили, что в принципе не возражают, но не могут разрешить транзитную остановку без одобрения Министерства иностранных дел, а его получение занимает обычно несколько недель. Поскольку у меня также имелись письма Временного сибирского правительства в Российское посольство в Дании, а американская виза давала право транзитной остановки в этой стране, я решил в ожидании разрешения англичан съездить сначала в Копенгаген.

Билет удалось достать на норвежское туристическое судно, которое курсировало между Архангельском и Бергеном с заходом во фьорды. Во фьордах царил полный штиль: вода – как зеркальная гладь. Но стоило выйти в открытый океан, как нас начинало болтать не хуже, чем на старой доброй «Соломбале». Тяжелее всего приходилось поварам и официантам. Если трапеза начиналась пока мы плыли по фьорду, в обеденном зале было не протолкнуться. Но если, пока мы ели, судно выходило в океан, всех как ветром сдувало: отсиживались по каютам до следующего захода во фьорд. Короткими северными ночами мы любовались невероятными переливами Aurora Borealis [66], от которого поистине невозможно было отвести глаз.

Большинство туристов было норвежцами, поэтому полноценного разговора у нас не получалось. Общение происходило, в основном, при помощи жестов, восклицаний и улыбок. Иной раз кто-то обращал моё внимание на особенно необычный перелив Aurora Borealis или на тюленя, греющегося на солнце, или на рыбаков, удивших треску без всякой приманки – на голые крючки. (Кстати, о треске. В детстве я терпеть не мог рыбий жир, получаемый, как известно, из печени трески. Но здесь с удивлением открыл для себя изумительные вкусовые качества этой рыбы. Я и по сей день считаю, что ничего вкуснее свежевыловленной и грамотно приготовленной трески в мире нет.)

В Тромсё [67] капитан сделал остановку для организованной экскурсии по центру города. Нам показали семь деревьев, огороженных стальным забором. Считалось, что это последние деревья за Полярным кругом – дальше одни карликовые берёзы и кустарник.

В Бергене мы пересели на корабль побольше, и уже он доставил нас в Копенгаген. Город поразил меня своей безупречной чистотой и порядком. К тому же, за время войны, революции и скитаний я успел отвыкнуть от такого изобилия продуктов и товаров, выставленных в витринах.