Дело, которому служишь

- Нет. Моим четыре.

Они вошли в дом. В просторном, полутемном коридоре было тихо и прохладно. Вдоль стен громоздились перевернутые стулья и скамьи, - очевидно, в зрительном зале красили полы. В углу были сложены картины в тяжелых рамах. Полуголые запорожцы с длинными чубами на бритых головах хохотали над письмом турецкому султану.

Открылась боковая дверь, из нее вышла девушка в цветастом сарафане.

- Вам кого, товарищи? Клуб закрыт на ремонт.

- А библиотека? Тоже? - быстро спросил Полбин.

- Библиотека нет. А вы что? Записаться хотите? - неуверенно сказала девушка. Ее белесые, выгоревшие на солнце брови удивленно поднялись, когда она разглядела летчика с чемоданом и женщину в синем шерстяном костюме и тонких светлых чулках. Сама девушка была не только без чулок, но и без туфель, босиком.

- Я тут когда-то работал... Разрешите войти?

- Пожалуйста.

Девушка оставила дверь открытой и, пройдя в глубь комнаты, торопливо сунула ноги в белые прорезиненные тапочки с голубой каемкой, стоявшие около табурета. Маша поняла, отчего девушка вышла босиком: полы в библиотеке были свежевымыты, от них исходила приятная прохлада.

Полбин поставил чемодан у двери и выпрямился.

- Ой... Ваня Полбин, - оказала девушка и смущенно поправилась: - Иван... Иван Семенович!..

- Откуда вы меня знаете? - спросил Полбин, пододвигая жене табуретку.

- А вы у нас секретарем комитета были. Я тогда в пионерском отряде железнодорожников состояла. Меня вы не помните?

Полбин рассмеялся. Он отыскал еще один табурет и сел.

- Как говорится, убей - не помню. Может, по фамилии узнаю?

- Таня. Таня Прозорова.

- А-а! - Полбин вскочил с табурета. - На демонстрации в честь годовщины Октябрьской революции от имени пионеров речь говорила! Да! Такая белобрысая девочка с косичками...

- Ну, Ваня, какая же она белобрысая! - вставила Маша с улыбкой. - Тогда, выходит, и я белобрысая?

- Была, наверно, в двенадцать лет, - пошутил Полбин. - Так правильно, Таня, насчет речи?

- Да, правильно. Это я говорила. По бумажке наизусть выучила... А вы помните?

- Фамилию запомнил. Мы тогда долго кандидатуру искали, - повернулся он к жене. - Секретарь волкома спрашивает, кто от пионеров выступать будет. У меня было два паренька, и оба спасовали. Вот Таня тогда и выступила. Махонькая такая была, на трибуне ей скамеечку подставляли.

- И сейчас у меня скамеечка есть, - сказала Таня. - До верхних полок я все же не достаю.

Она указала на деревянную лесенку из трех широких ступенек, стоявшую в углу.

Полбин взял лесенку, взобрался на нее и достал с верхней полки объемистый том в черном коленкоровом переплете.

- Некрасов. Как у нас, - узнала книгу Маша.

- Да, да, он самый. Это был тут в Ляховке псаломщик Вознесенский, подкулачник. Его судили, а книги его мне в избу-читальню передали. Еще были там сочинения Гоголя и Толстого, не Льва, а Алексея, у которого "Князь Серебряный". Есть эти книжки, Таня?

- Все есть, Иван Семенович. Вот на этой полке они. У нас сейчас отдел художественной литературы три полки занимает.

Полбин поставил книгу обратно.

- А мне за этого Некрасова досталось, - сказал он. - Вот в это самое окно стреляли, Маня... Я тут сидел вечером за столом, где Таня, и вдруг - бах!

Глаза Тани округлились

- Как за Некрасова? - спросила она. - Сказывали, что кулаки стреляли.

- У Вознесенского в батраках один наш комсомолец был. Он мне первому сказал, что псаломщик кулацкий хлеб от государства прячет. Я заявил куда полагается и сам ездил зерно из ямы доставать. Три подводы нагрузили. Тогда же я и книжки забрал. А через неделю - выстрел в окно. Я задремал как раз над книжкой, около меня лампа вот так рядом стояла, и пуля прямо в нее! Стекло вдребезги, темно стало. Я на пол бросился к стене, слышу - убегает кто-то.

Нашли потом. Это Сысоев был, он больше всего хлеба у Вознесенского прятал. Думал, что у служителя церкви не будут искать.

Маша уже слышала этот рассказ, но тогда они сидели в уютной черниговской квартире Пашковых за чаем и давнее воспоминание Полбина не очень поразило ее воображение. Сейчас она представила себе темную, дождливую осеннюю ночь за низким окном, сонную тишину в комнате, освещенной керосиновой лампой, светлое пятно на потолке, зыбкие тени по углам... И вдруг грохот выстрела, звон разбитого стекла...

Она поежилась, как от холода, и сказала:

- Ванечка, посмотри на часы.

- Есть, - ответил Полбин. - Пожалуй, пора. Ну, Таня, будем прощаться...

- Вы к ульяновскому? - поднялась Таня. - Можно, я вас провожу?

Она закрыла комнату на висячий замок и дошла с Полбиными до самого вокзала. Когда поезд тронулся, она долго стояла на перроне и помахивала тонкой загорелой рукой.

До Ульяновска было около двух часов езды. Под мерный перестук колес Полбин рассказывал Маше о городе, который считал родным.

- Все ленинские места, Манек, мы с тобой увидим, - сказал он под конец. Возьмем на вокзале извозчика и все объездим.

Они так и сделали. Поехали прежде всего на Большую Стрелецкую улицу, к дому, в котором прошло раннее детство Ленина. Это был деревянный, облицованный тесом двухэтажный дом под железной крышей. В каждом этаже пять окон, с правой и с левой стороны парадные двери под навесами-козырьками. Семья Ульяновых жила в комнатах второго этажа. Когда она поселилась здесь, Ленину было полгода. Родился он в маленьком флигеле, который стоял во дворе, но этот флигель не сохранился, его за ветхостью снесли еще до революции.

- Зачем снесли? - почти испуганно спросила Маша.

- А зачем Ленина в Сибирь ссылали? - мягко улыбнулся Полбин.

Маша смутилась. Извозчичья пролетка, двигаясь к Дому-музею, уже отъехала на изрядное расстояние, а она все оглядывалась, стараясь сохранить в своей памяти облик этого маленького дома, из окон которого когда-то выглядывал кудрявый улыбающийся мальчик, такой знакомый по портретам...

Около двух часов они провели в Доме-музее. Отсюда они пешком пошли к бывшей Симбирской гимназии, а затем, мимо обнесенного железной решеткой сада с высоким памятником Карамзину, мимо белого двухэтажного здания Дворца книги, на Венец.

- Сейчас ты ахнешь, Манек, - сказал Полбин, когда впереди показалась ровная площадка с гранитным памятником-обелиском, клумбами и дорожками, посыпанными крупным речным песком.

Он подвел жену к краю площадки. Маша крепче ухватилась за его руку. Под ними был крутой обрыв с изрытыми сточной водой, склонами, на которых кое-где лепились кустики травы и два-три деревца испуганно цеплялись корнями за землю. Далеко внизу были видны дома, дворики около них. Дома казались игрушечными. Узкая деревянная лестница с перилами спускалась вниз по склону. Два очень маленьких человека поднимались по ней и часто останавливались отдыхать на квадратных площадках.

- Красиво? - спросил Полбин. - Это раньше называли высотой птичьего полета. Сейчас лучше сказать - средняя высота полета на У-2. О! Дождик!

Он посмотрел на одинокую каплю, упавшую ему на руку, потом на небо. Небольшая серая тучка остановилась над городом. Солнце светило по-прежнему.

- Под дерево, Ваня, - сказала Маша. - Тут так хорошо, что уходить не хочется.

У обрыва, на расстоянии пяти шагов от края, росла густая липа. Под ней была скамья.

Они сели. Домики внизу, лестница уже не были видны, но зато открывался вид на Волгу.

Маша не отводила глаз от реки. "Вот она какая!" - прошептали ее губы.

Облака закрыли солнце. Вода, только недавно сверкавшая серебром, стала серой.

- Вот она какая! - повторила Маша вслух.

Широкое тело реки пересекал железнодорожный мост. На середине он опирался на вытянутый островок, зеленый с одного конца и переходящий в пологую песчаную косу с другого.

Сверху, с севера, шел пароход-буксир. Ветер дул ему в корму, противоестественно набрасывая дым на нос парохода, по движению. Пароход тащил длинный ряд плотов, похожих на медленно перемещающийся остров.