Дело, которому служишь

В Ртищево-Каменке тоже на каждой избе были такие дощечки. И немудрено: во всей деревне ни одного каменного дома, даже церковь, похожая издали на сторожевую башню сибирского острога (есть такой рисунок в учебнике истории), деревянная, облицованная тесом. Маша подумала, что именно из-за боязни пожара люди ставили свои дома так обособленно: единственную в селе улицу легко было на любом участке превратить в футбольное поле. Да и деревьев почти не видно, возможно, их когда-нибудь пожрал огонь.

Тень легкой грусти промелькнула по ее лицу, но Полбин не заметил этого. Встав коленями на сено, рассыпанное по дну телеги, опираясь рукой о плечо жены, он напряженно смотрел вперед и говорил:

- Сейчас, Маня, сейчас. Живодеровы, Карповы, а потом наша изба. А справа, видишь, обрыв - там Карамзинка... Купаться будем, если не высохла... А вон ветряк. Это на нем я катался, - помнишь, рассказывал, - на крыле...

Маша заглянула ему в глаза, и ей стало немножко стыдно своих безрадостных мыслей, внушенных видом Ртищево-Каменки. Улыбнувшись, она погладила руку, лежавшую на ее плече.

- Смотри, Ваня, свой дом прозеваешь...

- Да вот он, вот!

Полбин соскочил с телеги и побежал к избе, покрытой старой, побуревшей от времени соломой. Поверх соломы, чтобы ветром не растаскивало, лежали длинные жерди, корявые ветки с обломанными сучьями. Стены бревенчатые, выбеленные непогодой. На углах бревна переплетены, как пальцы рук. Топорик на белой дощечке под самой крышей. Наружные ставни. Окна небольшие, в три стекла, разделенные рамой в виде буквы Т. Ни забора вокруг, ни калитки, только у низкого крыльца небольшой частокольчик, на котором развешано белье.

Добежав почти до крыльца, Полбин остановился, ударом ладони сбил на лоб пилотку и бегом пустился обратно:

- Пойдем, Манек, что же я один... Да нас и не ждут как будто!

Он стал снимать с телеги вещи.

- Ведь ты же сам сказал: телеграммы не надо, - напомнила Маша.

- Верно, я и забыл! Езжай, Коля. Держи на папиросы.

Он сунул в карман вознице деньги.

- Ваня приехал! Ваня-я-а!

С крыльца слетела девушка в белой блузке, полная, с розовыми, свежими губами и светлыми, как у Полбина, глазами. Толстые русые косы подпрыгивали у нее за спиной.

- Сестренка! Во, какая стала!

Полбин опустил на траву чемодан и обнял сестру.

- А это Маша. Знакомься, ну-ка!

- Таня, - просто сказала девушка, и Маша пожала ее теплую шершавую ладошку. Потом обе смутились и поцеловались.

- А где же Петя? Где мама? - спросил Полбин.

- Как где? - удивилась Татьяна. - На работе. Петя в поле, он сейчас в тракторной бригаде... А мама в правлении. Она же теперь член правления! Вот я ее сейчас позову.

Сорвавшись с места, она помчалась по улице, мелькая крепкими, загорелыми ногами. На бегу обернулась и крикнула: "Счас!.. Пять мину-ут!"

Она действительно вернулась через пять минут, едва только Полбин и Маша вошли в чистую, светлую комнату, в которой прежде всего бросилось в глаза обилие цветов на подоконниках.

Высокая, крепкая женщина в длинном темном платье с узкими рукавами обняла сына, приговаривая:

"Как же это ты, Ваня, как же это ты, сынок"... Потом расцеловалась с Машей и сразу же стала называть ее "доченькой".

Петр, младший брат Полбина, пришел только вечером, когда уже село солнце. Он был очень смущен тем, что на нем рабочий костюм в масляных пятнах и пыльные сапоги. Улучив минуту, он вышел на крыльцо и стал мыться. Татьяна сливала ему на руки из большой медной кружки.

В новом шевиотовом синем костюме, в чистой косоворотке, с волосами, расчесанными мокрой гребенкой на пробор, он тихо присел на скамье у окна, заставленного цветами.

Дом постепенно наполнялся гостями. Полбин то и дело знакомил Машу с родственниками: "Это тетя Надя... Это дядя Яков... Это двоюродный брат..." Особенно много было двоюродных братьев - от бородатых и усатых до самых маленьких, только начавших ходить в школу.

Полбин всех помнил по именам, расспрашивал взрослых о делах, учеников об отметках. Ребятишкам он с серьезным видом обещал покатать на самолете, как только у него будет свой собственный самолет. Когда это случится, их не интересовало, и они со счастливыми лицами говорили друг другу: "И меня, сказал, покатает"...

Маша смотрела на мужа и радостно думала, что все эти люди, и стар и млад, идут к нему не потому, что он один из всей деревни ушел в большой, необыкновенный мир и в представлении каждого стал знаменитым человеком. Просто они любят его, Ваню Полбина, как хорошего, душевного человека, и он также любит их всех искренней, честной любовью. И оттого, что он никогда не относился к людям иначе, они помогали ему собирать, копить душевные силы, каждый отдавал ему свою маленькую, но чистую, как родниковая вода, частицу, а теперь все рады видеть: отдано не зря.

Эту мысль высказала и тетя Надя, маленькая женщина с морщинистым лицом, в платке, наброшенном на седеющие волосы. За столом она первая подняла свою рюмку и, вытерев пальцами уголки губ, произнесла:

- Ну, здравствуйте, гости! За Ваню, за то, что вывели его в люди всем народом!

Все стали чокаться маленькими рюмочками, специально собранными по деревне, и говорить: "Здравствуйте, гости" или "Ну, здравствуйте!" Маша не сразу поняла, что это не приветствие, а пожелание: "будьте здоровы".

Тетя Надя выпила свою рюмку и по морщинкам, собравшимся у ее выцветших, много повидавших глаз, потекли слезы.

- Семена покойного вспомнила, Ксеня, - сказала она матери Полбина. - Вот бы встал да поглядел на орла своего...

Но видно, не только Семена вспомнила она. Для нее вкус вина был воспоминанием о свадьбах, крестинах, похоронах, о радостях и печалях человеческих.

Полбин встал, чтобы ответить. Он осторожно привлек к себе тетю Надю, едва достававшую ему до плеча. Она откинула голову, глядя на него счастливыми, умиленными глазами.

- Эх, и ладный, статный какой! Все при нем, - сказала она любуясь, - и разум, и сила, и сердце доброе...

Полбин поднял рюмку:

- Спасибо, тетя Надя! Всем спасибо, кто помог мне из пастушка ртищевского в летчики выйти! А мы... а я уж постараюсь...

Тут он запнулся. На языке вертелось что-то вроде "оправдаю доверие", но он почувствовал, что слова эти будут здесь чересчур торжественными, надо было сказать что-то проникновенное, от сердца идущее, но нужные слова не приходили. Он встретился взглядом с Машей, она опустила длинные ресницы, счастливо зажмурилась: и не нужно ничего больше говорить, и так все понятно и хорошо. Он выпил, поставил рюмку и, порывисто обняв жену, поцеловал ее.

- Горько! - крикнул кто-то в конце стола.

- Горько! Горько' - подхватило несколько голосов.

Гости долго не расходились. Из раскрытых окон скоро потянуло предрассветной свежестью, марлевые занавески заколебались под дуновением ветерка. Полбин снял со спинки стула свой френч и накинул жене на плечи.

С улицы донесся звук пастушьего рожка.

Полбин бросился к окну. Потом быстро вернулся, взял со стола большой кусок сладкого пирога и спросил:

- Как его зовут, мама?

- Кого? - не поняла мать.

- Пастуха.

- Мишутка. Терентия Петровича меньшой сын.

Полбин высунулся в окно и позвал: "Миша! Михаил Терентьевич! Поди сюда!" С улицы откликнулся ломкий голосок подростка: "Счас! Кто меня требоваит?"

Паренек подошел к окну. Маша не видела его, она только слышала разговор. Полбин предложил пастуху захватить пирог на завтрак, тот отказался: "А зачем? Я сам муку на трудодни получаю". Полбин убеждал: "Бери. Пирог авиационный. Кто съест, тот со временем летчиком станет..." Слышно было, как паренек рассмеялся и сказал, что согласен принять пирог в виде подарка от летчика.

В эту минуту Маша посмотрела на Ксению и с удивлением заметила, как та смахнула непрошенную слезу. И Маша безошибочно угадала, какое грустное воспоминание посетило мать: когда ее сын был пастухом, никто не протягивал ему сладкого пирога. Горькая луковица да ржаная корка хлеба на весь день - вот была еда Ванятки Полбина.