Петербург в 1903-1910 годах

21 октября. Усиленно говорят об уходе Мирского, утверждают даже, будто он подал прошение об отставке. Причины — недовольство им за чересчур либеральные речи, обещания и послабления… В преемники ему прочат плевенца — некоего Штюрмера [118].

Газеты последних двух дней вдруг сделались совершенно бесцветными, точно замерли в ожидании после нескольких дней свободы.

Порт-Артур при последнем издыхании; очень дурное впечатление произвели на всех последние телеграммы Стесселя, где он просил благословения царя и «матушек»-цариц.

22 октября. Встретил сегодня на Суворовском проспекте бабу, странницу лет пятидесяти, шла она, переваливаясь, как утка, в посконном платье и белом платке на голове; в руке торжественно несла жезл вроде того, что у странника Василия, только покороче и победнее. Парочка оригинальная и питерцам небезызвестная.

3 ноября. Много говорят о скандальчике, учиненном на днях в Михайловском театре.

В Царской ложе сидел вел. князь Алексей Александрович и, когда на сцене появилась вся в бриллиантах его любовница Балетта, поднялось шиканье; Алексей с грозным и недоумевающим видом высунулся из ложи, чтобы лучше рассмотреть, что происходит — шиканье усилилось, начали даже раздаваться свистки. В антракте перед этим какой-то господин, став у барьера оркестра, громко и горячо сказал при падении занавеса: «Вот, любуйтесь, господа, куда ушли наши деньги, пожертвованные на флот: на бриллианты любовнице этого господина» и указал рукой на Алексея.

Упорно твердят, что растрата эта — факт; озлобление против этих двух братьев, Владимира и Алексея, большое.

6 ноября. Сильный ветер; Фонтанка вздулась наравне с берегами.

7 ноября. Ночью проснулся от сильного стука в окна: град и дождь с такой силой били в них, что, казалось, вот-вот все стекла разлетятся вдребезги. С Невы доносились, возвещая о наводнении, пушечные выстрелы.

8 ноября. Почти обнажился от лесов новый громадный дом Зингера [119] на Невском против Казанского собора; весь он построен из железа и камня. Немножко переложили строители золота для ознаменования, что мол мы, значит, при капитале, но это ничего. В общем, Петербург прихорашивается, да и пора сменить наши угрюмые ящики, именуемые домами, на что-нибудь более удобное и красивое!

Дом Зингера на Невском проспекте

20 ноября. Переживаем новое смутное время Российского государства. Старики, помнящие хорошо брожение 60-х годов, говорят, что тогда не было ничего подобного. Тогда оно — ясное и определенное — было делом нескольких групп, теперь же оно почти всеобщее. И главное — полная смута в умах; даже сам министр Святополк как будто не знает, чего хочет и куда приведет его «новый курс». И это шатание политики ведет к общим сомнениям в том, что дадут ли нам хотя что-либо из того, чем поманили: со всех сторон начинают раздаваться голоса: когда так, все к черту!

Вчера произошел крупный скандал на Моховой ул. Начало его, собственно говоря, было дней десять тому назад в помещении Мирового съезда, где в юридическом обществе предполагался реферат об изменении законодательства о печати. Заседание это, по чьей-то неостроумной мысли, решили сделать публичным. Разумеется, народа, главным образом студенчества всех видов, явилось гибель; зал не мог вместить всех, и председательствовавший заявил, что заседание отлагается, и будет приискано новое, более обширное помещение для такой многочисленной аудитории. Тогда какой-то юный студент вскочил на стул и крикнул на весь зал, что он, «представитель социалистов», приглашает всех присутствовавших пожаловать в воскресенье (14) на Казанскую площадь и там всенародно обсудить вопрос о пересмотре законов.

Выходка смехотворная, но возбуждение теперь вообще так велико, что смеха она не вызывала; по городу начали расходиться в большом числе прокламации и приглашения на сходку, причем предполагалось произвести ее с оружием в руках… Полиция, конечно, об этом знала, и накануне я слышал даже о мерах, принятых ею на всякий случай, причем в виду «нового курса» отряды городовых были переодеты в штатское платье и пущены в публику.

Сверх ожидания, манифестация не удалась: народа набралось порядочно, но — или не было главарей, или духа не хватило — всесословная сходка эта тянулась вяло и тихо; полиции видно не было, никто никого не трогал, и манифестанты чувствовали себя довольно глупо. Наконец, приехал Фуллон, как всегда без всякой свиты, очень умело поговорил с толпой, и она стала весьма мирно расходиться. Тем всенародное обсуждение законов и кончилось. Юридическое о<бщест>-во для нового чтения реферата избрало зал Тенишевского училища, и вот вчера устремились туда желавшие слушать со всего Петербурга. В зал, вмещавший 700 ч.<еловек>, набилось около 3000; давка была невероятная, тем не менее, с улицы буквально ломились новые толпы; вся Моховая битком была набита народом. Вышли распорядитель и Фуллон, и первый заявил, что в зале негде упасть яблоку, и что здание может развалиться от такого количества людей; чтение реферата обещано было повторить.

По уходе их, спустя несколько минут, толпа интеллигентных дикарей вновь принялась ломиться вперед, и дело дошло до того, что кто-то из приставов выхватил шашку; раздались крики и угрожающий рев, толпа рванула дверям, и тогда пешие городовые начали оттеснять ее; все-таки в общем все кончилось бы сравнительно хорошо, но вдруг вылетел на помощь пешим конный отряд; несколько человек было смято и попало под лошадей, и толпа в паническом ужасе бросилась кто куда. На Симеоновской произошел хаос и смешение языков; движение конок, и экипажей, все временно остановилось от массы народа, как саранча, заполнившей улицу.

Консервативных голосов что-то не слышно, притаились. Нет дома, где бы не толковалось теперь о конституции, смутах и 19 февраля, в которое ждут вторичного освобождения.

Война совсем где-то на заднем плане.

21 ноября. Вчера умерла известная Петербургу целительница Надежда Юльевна Шабельская. Она была вдова гвардейского офицера и ютилась со своей приятельницей Каррель в небольшой квартирке на углу Фонтанки и Лештукова переулка; денег за визиты к ней не брала, хотя особыми достатками не обладала и была удивительно симпатичная и приветливая женщина; кто ее знал, или побывал у нее по рекомендации знакомых (иначе к ней попасть было нельзя) — уходил от нее очарованный. Лечила она пассами и хотя отрицала внушение и магнетизм в своей системе, тем не менее она весьма близка и к тому и другому. Во всяком случае, многих обе эти женщины облегчили и, говорят, были даже случаи полных исцелений жестоких болезней.

Прозвище молва дала Шабельской — святая. Теперь она лежит в часовне при Владимирской церкви; весь гроб ее полон цветами; народа на панихидах очень много. Послезавтра хоронят ее на Смоленском кладбище; проводы, вероятно, будут весьма торжественные.

После нее остались два ревностных и «сильных» ученика — ее подруга Каррель и неизвестный мне Кудрявцев, господин с симпатичным, вернее просветленным какою-то душевною силой, лицом.

29 ноября. Вчера скопище учащихся политиков обоего пола устроило демонстрацию против Гостиного двора и на Михайловской ул. Были, конечно, красные флаги и т. д. Окончилось побоищем. В газетах есть правительственное сообщение об этом. Был, говорят, только пролог: настоящую историю собираются устроить в день суда над убийцей Плеве — 30 ноября. На Невском проспекте какие-то люди открыто приглашали публику явиться к зданию суда и участвовать в освобождении подсудимых. Публика от таких пригласителей отшатывалась весьма пугливо…