Судьбы крутые повороты

— Ну как, проводил? — громко спросил я.

Дедушка, воровато оглядываясь, ответил тихо, зажав картуз в согнутой ладони:

— Проводил, только об этом никому ни слова, понял? Кроме бабушки.

Понятие «святая ложь» впервые я усвоил, когда уже стал взрослым. Но, пробегая по дорожкам памяти, начиная с дней детства, я твердо заключил, что эту божественную формулу я осознал всей душой уже в семь лет, когда пришлось скрывать, куда уехала моя семья. Это была ложь, но ложь спасительная.

Чувство одиночества почему-то принято считать присущим только взрослому человеку. В этом глубокое убеждение тех, кто в комплексе душевного состояния ребенка видит озорство, веселье, печаль, радость, тоску — все состояния души. О том, что чувство одиночества гораздо глубже и сильнее физического состояния голода, я испытал, когда остался один и весь жизненный ритм был нарушен. Стоило мне только проснуться и ощутить, что рядом со мной нет никого из братьев, а дедушка и бабушка уже на ногах, как я, укрывшись с головой одеялом, начинал горько плакать. Иногда эти слезы доводили меня до такого состояния, что я не мог сдержать себя и рыдал навсхлип.

Бабушка утешала меня, убеждала, что после зимних каникул за мной приедет мама и увезет в Сибирь. Но я не успокаивался, не радовали даже конфеты, которые бабушка припрятывала для меня. И, пожалуй, больше всего меня мучил вопрос: почему меня оставили, а не Мишку, Толика или Сережу? Чем я хуже их? Ведь вроде был и послушней, и старательней. Не затевал драк с озорными ребятишками. Никогда никто из соседей не жаловался на меня.

Единственной радостью и утешением была школа. Букварь я уже прочел, знал все стихи, которые изучали в первом классе. Первые недели учебы я не понимал, что ребятишки, особенно озорные, не любят отличников и выскочек. А я не мог усидеть на месте, когда учительница задавала вопрос и, весь вытягиваясь в струнку, тянул к потолку руку. При этом обижался, когда спрашивали не меня, а кого-нибудь другого. И вот эту нелюбовь, или скорее всего неприязнь, к отличникам я стал ощущать на себе все чаще и чаще. То какой-нибудь озорник толкнет под бок и тут же обзовет «отличником». Я понял, что нужно вести себя по-другому. И уже не стал тянуть руку при всяком случае и, только глазами встретившись с учительницей, с мольбой смотрел на нее и ждал, когда меня спросят. В общем, стал похитрее и поумнее. И уже никто меня не толкал, никто не щипал и не залепливал снежком в ухо.

Успехи в учебе как-то гасили мою тоску. А после письма, полученного на адрес тети Тани, в котором родители сообщали, что они купили корову и у них есть маленькая хата, я постепенно как-то успокоился. Повеселели и дедушка с бабушкой, и я уже стал отсчитывать, сколько дней осталось до зимних каникул. Как я ждал приезда мамы!

Школьные оценки в те далекие тридцатые годы были совсем не такие, как сейчас, выставлялись не по пятибальной системе. Плохая отметка в тетради или в дневнике состояла из четырех букв «неуд» — неудовлетворительно. Средняя отметка, теперешняя тройка, обозначалась двумя буквами «уд» — удовлетворительно, четверка — знаком «хор», а пятерка обозначалась — «оч. хор.» Но так как я уже со старта взял курс на «оч. хор.», то мне казалось обидным снижать свои успехи. Может быть, среди пяти-шести «оч. хоров» в моих тетрадях по письму и по арифметике попадался огорчительный «хор». Правда, дедушка меня успокаивал, утверждая, что «хор» это тоже хорошо.

Повивальные услуги бабушки в сентябре и октябре тридцать первого года как никогда пользовались спросом. Ее приглашали богатые люди и чиновники районных властей. Время от времени она баловала меня гостинцами: то конфет принесет, то пирог, завернутый в полотенце. Так что голода я не чувствовал, хотя год и был неурожайным.

И вот в это спокойное мое полусиротство вдруг неожиданно, как гром с неба, свалился случай, который надолго поселил страх в моей душе. Произошло это где-то в середине октября. Мы с соседскими ребятишками играли на выгоне в лапту. Солнце уже садилось, собрались мы по домам, как вдруг группа ребятишек затеяла новую игру: стали валить на землю друг друга. В эту кучу-малу попал соседский мальчишка, Володька Качурин, мой ровесник. Обидевшись, что я крепко зажал его шею, он начал чем-то мазать мне губы и даже что-то запихнул в ноздрю. Вначале я ничего не понял, но, спустя несколько секунд, почувствовал, что губы и языку меня горят, а в ноздрях разгорается пожар. Тут я увидел в его руке зажатый лоскут красного перца и сразу все понял.

Проворно вскочив на ноги, я побежал домой, припоминая на ходу, что где-то у бабушки на полочке лежит несколько стручков красного перца. Дома нашел их, разрезал ножом один стручок. Я успел до прихода бабушки (иначе она, конечно, мне бы помешала) сделать свое дело и кинулся на выгон. Губы мои и ноздри горели пламенем, и как я не отплевывался, легче не становилось. Я боялся только одного, чтоб Качурин не ушел домой. Но Володька был на месте. Я с ходу сшиб его с ног, повалил и, зажав за шею, принялся тереть стручком губы и даже ухитрился всунуть его ему в ноздрю и несколько раз повернуть.

Отомщенный, я вскочил на ноги и спрятал в карман перец, а когда вспомнил, чьему сыночку натер губы, мне стало не по себе. Отец Володьки по всему околотку слыл не только пьяницей, но и отпетым хулиганом. Потеряв где-то на Гражданской войне ногу, он ходил на деревянном протезе, который прикреплял к ноге в коленном суставе. Когда погода была сырая, стоило ему пройти, на земле оставался след в виде ямки. Летом и осенью носил на фуражке, а зимой на шапке засаленную красную тряпку, подтверждающую его участие в партизанской войне. Все у нас боялись Володькиного отца. Слыл он сквернословом, матерщинником и часто устраивал драки. Я еще не успел покинуть выгон, как услышал вой его капризного мальчишки, обидеть которого означало навлечь скандал на свою голову. Так оно и случилось.

Наскоро поужинав, я залез на печку и стал прислушиваться к каждому звуку, доносившемуся с улицы. Предчувствие не обмануло меня. Я услышал хриплый голос отца Володьки еще на той стороне улицы. А когда о двери наших сенок загрохотала его дубовая палка, сердце мое захолонуло. Обеспокоенный дедушка вышел из избы и тут же вернулся вместе с хромым партизаном.

— Где это ваше кулацкое отродье? — громко крикнул он и со всего размаха стукнул палкой о стол. Потом подошел к печке, сорвал с меня и бабушки ватное одеяло и принялся так исступленно колотить деревянной ногой, что бабушка, замахав руками, стала умолять разъяренного партизана угомониться. Но тот расходился все сильнее и сильнее. Каких он только угрожающих слов не наговорил в адрес кулацкого семейства, пообещал тут же натереть мне перцем не только губы, язык и ноздри, но и глаза. При упоминании перца бабушка и дедушка поняли, что я натворил. Дедушка, видимо, тоже перепугался, быстро одел поддевку и тут же спросил партизана:

— Когда проходил мимо Нюшки, не видел: свет-то у нее горит?

Упоминание о Нюшке несколько успокоило красного партизана. Нюшка, местная самогонщица, в любое время находила для выпивохи бутылку самогона.

— Только сегодня выгнала, свежий у нее, да проси первака, — хмуро произнес партизан и присел на лавку, время от времени поглядывая на печку, где я зарылся в ватное одеяло.

Дедушка пришел быстро, достал из кармана бутылку, заткнутую серой тряпицей, и поставил ее на стол. Бабушка, понимая, что нужно спасать положение, быстро достала холодную пшенную кашу, разрезала ее на несколько кусочков и положила на стол луковицу и ломоть хлеба. Себе дедушка наливал по четверть стакана, партизану по полстакана, и тот двумя огромными глотками опрокидывал самогон в широко раскрытый рот. Утеревшись рукавом, нюхал хлеб, потом откусывал кусок.

— Крепок сатана, сразу видно, что первак!

В напряжении, свернувшись как пружина, я не пропускал ни одного слова красного партизана, всем сердцем чувствуя, как он постепенно отходит и даже начинает похваливать дедушку. Только тогда я понял, что меня он теперь не убьет и глаза красным перцем не натрет.