Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Из записок: «Белье, простыни, цветы на подоконнике и чистота скрашивали последний приют поэта. Велимир очень ослаб и скоро задремал.

Вася ^[131] приносит букет васильков. Велимир с удовольствием смотрит на них. В букете он узнает знакомые лица. Речь тихая и трудно разборчивая. <…> Наутро Велимир смотрел бодрее, но речь еще более затруднена. Едва разбираю, что он говорит: „Мне снились папаша и мамаша. Мы были в Астрахани… Пришли домой к двери, но ключа не оказалось“. <…> Он заметил: „Я знал, что у меня дольше всего продержатся ум и сердце“. В этой фразе я слышал полную ясность сознания, сознания своего конца. <…> Рано утром его навещала Фопка и будто бы спросила: „Трудно тебе умирать?“ (она всем говорила „ты“) и будто бы он ответил ей: „Да“. Когда утром я пришел к нему, то Велимир уже потерял сознание. Я взял бумагу и тушь и сделал рисунок с него, желая хоть что-нибудь запечатлеть. Правая рука у него непрерывно трепетала, тогда как левая была парализована».

На рисунке — последнее слово Хлебникова «да»…

«Ровное короткое дыхание с тихим стоном и через большие промежутки времени полный вздох. Сердце выдерживало дольше сознания. В таком состоянии Велимир находился сутки и наутро в 9 часов перестал дышать. <…> Я сделал рисунок с уже мертвого учителя. В деревне прознали, что Велимир скончался и запрашивали как будут его хоронить — с попом или без попа? Я ответил, что, конечно, без попа. Никто из деревенских не пришел проститься с уходящим Велимиром. <…> Сговорились с мужиком, чтобы он сделал гроб. Кое-как смастерил из сосновых досок короб, мало похожий на гроб. <…> На крышке гроба внутри я голубой краской нарисовал земной шар, а под ним написал: „Первый Председатель Земного шара Велимир Хлебников“. <…> Был ненастный день. Дождь то моросил, то лил. Когда я пришел в деревню Ручьи, где был погост и церковь, за 12–13 верст от Санталова и обратился к священнику с этим делом, он узнав, что похороны намерены совершать без церковного обряда, сказал, что не допустит покойника на православное кладбище. Тогда я отправился в Борок в сельсовет за 3–4 версты. Там мне говорят, запинаясь, что-де не знают, как поступить, у них первый случай, когда хоронят „гражданским браком“. <…> Священник согласился на похороны, но ни за что не позволяет пронести гроб через ворота. Вокруг погоста каменная ограда. Священник указывает, что с задней стороны ограда низкая. <…> Там гроб проносится и тут же у задней стороны роется могила. <…> Сделав засечку на ели, я сделал надпись. <…> На песчаный холмик воткнул большую ветку сирени. Как говорили потом, эта ветка прижилась и пошла в рост…» ^[132]

В те страшные дни Петр Митурич сделал свои, едва ли не самые сильные (и самые знаменитые) рисунки — больного Велимира Хлебникова и Велимира Хлебникова на смертном одре.

Невозможно представить себе большей художественной честности, большей простоты, чем в каждом штрихе, в каждой линии этих достоверных рисунков, сделанных тушью, «сухой кистью». Образ больного Хлебникова с бессильно уже как бы навсегда сложенными крестом на груди худыми руками и мучительно запрокинутой головой, глубоко запавшими закрытыми глазами, скорбно приподнятыми бровями и приоткрытым ртом, из которого — мы слышим просто физически — вырываются скорбные стоны, хриплое дыхание, остается вечным реальным свидетельством последних мгновений жизни человека… Скупость и художественность изобразительных средств снимает малейший оттенок натурализма, фотографизма. Навсегда остановленное, запечатленное мгновение… Красота и величие страдания.

И такое же величие, гармония смерти. Успокоившееся лицо, успокоившееся тело, сливающееся с ритмом бревен, дерева стены, куда, кажется, оно уходит, уйдет сейчас — в какое-то запредельное четвертое измерение. И поразительно живая голова, покоящаяся на охапке полевых цветов.

…У Жуковского есть чудесное стихотворение на смерть Пушкина:

Сближение Хлебникова с Пушкиным — не случайно. Из записок П. Митурича: «Как-то мы шли с Велимиром по улицам Москвы. Он вел отрывочную беседу о временных закономерностях отдельных личностей. Говорил, что ему нужен секундомер для исследования коротких кусков времени перелетов настроений человеческой души. Он сделал такое замечание: „Люди моей задачи часто умирают в 37 лет; мне уже 37 лет“… И думать не хотелось о возможности гибели Велимира. Но он был печально спокоен и молчалив» ^[133].

Среди бумаг Хлебникова нашелся отрывок, начатый в июне 1922 года в Санталове — последние его строки:

«Дитя: Кэ!

Няня: Она молока хочет.

Дитя: Баботик!

Няня: Болит животик!

Парнишка: Щи худые!

Няня: Возьми иголку и заплатай их, будут крепки.

Парнишка: Холова ^[134] неделю будет плакать.

Няня: Это она жертвы просит. Раз давно в ней утонул парнишка такой, как ты. Она и избаловалась. Каждую весну жертвы просит, играет. Вот и шумит, вот и шумит…» ^[135]

«Астрахань, 19 июля 1922.

Вы говорите, Он ушел, мой тихий Брат? Я знаю, что у Виктора Владимировича были искренние, любящие, преданные ему друзья… Хочется думать, что им я буду говорить о брате и друге, чутком и нежном с теми, кого он любил, и, скинув напускное равнодушие и сверхчеловеческое безразличие к окружающим, — открывал свою душу. Как Сакия-Муни ^[137], отказавшись от земных почестей для достижения духа, шел по земле. <…> Он был эстетом — слишком эстетом: преступления как такового, мне кажется, для него не было, не было душевных недостатков, <…> его мерилом, его судьей была красота. <…> Если б он был королем, <…> он мог бы, поразившись каким-нибудь детским личиком. <…> сняв с себя драгоценную корону, надеть ее на голову ребенка и, прошептав смущенно: „возьми, это тебе совсем“, — с безразличным скучающим видом идти дальше…» ^[138]