Рассудку вопреки (вариант первых глав романа Мы идём в Индию)

«Ты теперь, племянник, хорошо зарабатываешь — пишет он, — а твой брат Палладий страдает малярией, мать тоже больна, отец за учительство получает мало, хотя человек он и религиозный, а религиозность должна бы, казалось, вознаграждаться.

Мне день ото дня хуже. Неисправно работает желудок, и ноги еле двигаются.

Зима у нас в степях суровая, „джут“, гололедица, снежные бураны и небывалые морозы. Скот не в состоянии добывать траву из-под снега, казахи не привыкли заготовлять сено, и к весне, чувствую, будет сильный падёж.

У нас поговаривают, что в центральных губерниях России, вследствие сильного недорода, начался голод. Так ли это? Ты живешь ближе к центральным губерниям. Напиши.

А лучше всего приезжай сюда сам. Мы без тебя скучаем, и у нас найдётся не меньше учёных людей, чем в Кургане. Сдашь здесь экзамен, и мы поможем тебе отправиться в Томский университет. Ты надеешься на свои силы? Ты молод, и бог помогает молодым. Но всё-таки при самых больших силах трудно соединить вместе ученье в университете и работу в типографии, как это хочешь сделать ты. У меня в Семипалатинске есть друг Калмыков, крупный промышленник. Он заинтересовался твоими письмами и вообще твоим характером.

В Семипалатинске я буду через неделю и надеюсь, что ты сильно поможешь мне при строительстве казачьего собора: я подрядился строить этот собор. Помогая мне при этой постройке, ты и сам заработаешь достаточную толику, которая позволит учиться без забот три или четыре года. Приезжай в Омск, обратиться надо по прилагаемому адресу на Проломную улицу, так ты найдешь „Омскую контору Калмыкова“. Из Омска через Павлодар на Семипалатинск каждую неделю идут калмыковские обозы. Приказчики прокормят тебя, провоз будет бесплатный, в марте уже не холодно. Приезжай!»

За соседним реалом типографии, где я работал, стоял мой приятель, наборщик Алёша Жулистов. В обычной жизни это был довольно практичный парень, правда, немного драчливый. Но стоило ему взять какую-нибудь «жалостную» книгу, в особенности стихи Некрасова, как слёзы начинали струями течь из его глаз. Решив с ним посоветоваться, я дал ему дядино письмо. Алёша прочёл две строчки и зарыдал. Глядя на его розовое, красивое лицо с большими мокрыми глазами, я тоже заплакал.

Может быть, вы помните, мой дядя Василий Ефимович устроил меня несколько лет назад в Павлодарскую типографию. Таким образом, благодаря ему я стал наборщиком и, получив профессию, смог отправиться в странствования, столь приятные моему сердцу. Он имеет неоспоримое право на мою благодарность!

Дядя мой, подрядчик Василий Ефимович Петров, настроил множество зданий по обоим берегам Иртыша, во всех его городах, казачьих станицах, посёлках, аулах. Но почему все эти дома, пристани, амбары, церкви, мельницы, когда вы плывёте мимо, кажутся вам подмытыми бурными иртышскими водами и покосившимися?

Косые здания! Но ведь эти здания принимают сведущие люди? В них работают машины, в них ссыпают зерно, живут, молятся — и никто не осуждает строителя, кроме меня! А какими архитектурными знаниями обладаю я? Ведь даже учиться-то я хочу на врача, или на преподавателя истории, или, того лучше, российской словесности, Когда я мечтаю, что со мной будет после окончания университета, мне рисуется белый класс, чёрная парта, учительский стол и лица учеников. Я громко читаю им стихи Пушкина, Лермонтова, Фета. Дети взволнованы, их чувства напряжены, они сидят прямые-прямые…

Экий хороший этот Алёша Жулистов! Он самым искренним образом сочувствует моему дяде. А письмо, на самом деле, смятенное. Чувствуется один мучительный вопрос: «Приедешь или нет?» Ну разве же это — разумно?! Чем поможет этому пожилому и опытному строителю девятнадцатилетний юноша, если уж говорить по правде, и сам-то мало что знающий!

Волнение, охватившее Алешу, сообщилось мне и умножилось во мне. Я весь дрожал и в то же время невольно думал сам про себя: «А не жениться ли мне лучше на 3осе? Тогда жена не пустит меня в Семипалатинск!»

Мы вышли из типографии на улицу. Тощая лошадь пыталась тащить по глубокому снегу сани с бочкой. В бочке сильно плескалась вода, сани тряслись, но полозья их не двигались. Я узнал Нубию. Сердце моё сжалось. Я сказал:

— Вот ты, Алёша, советуешь ехать, а как же Нубия!

— В крайнем случае, ты уедешь на ней верхом из Семипалатинска.

— A до Семипалатинска?

— От Омска она пойдёт вместе с обозом.

— А до Омска? У меня самого еле-еле на железнодорожный билет.

Алёша, вспомнив, по-видимому, опять Нубию, быстро говорил мне:

— Не губы у тебя, Всеволод, а розвальни! Где застрял! Смотри, Нубия и та старается вытащить сани, а ты? В тебе столько сил, собой ты молодчага. Ах, чёрт-чертище, нельзя же этакий фарт пропускать. А потом, я знаю, дядя сделал тебя типографским мастером. Как же ты, благородный человек, откажешь ему теперь в помощи? Он умирает, зовёт тебя к себе, а ты боишься ехать с обозом! Да ведь у тебя палата смелости, не говоря уж об уме!

Слова его действовали, хотя я всё ещё бормотал про себя: «Экий дурень! Чего он чепуху мелет?» А вслух говорил:

— Но ведь я решил остаться здесь?

— Решение — одно, а фарт — дело другое. Кому начинает фартить, тот обязан быть всегда при фарте.

Странствования последнего лета в значительной степени уверили меня в том, что рулём жизни правит только разум.

Алёша Жулистов был моложе меня года на три. Он никогда не покидал Кургана. Но уверен, что если бы Алёша был в десять раз старше меня и путешествовал в десять раз больше, он всё равно, наверное, утверждал бы, что, да, возможно, у руля стоит разум, но всё же главным капитаном, который ведёт корабль жизни, является случай!

Алёша восхищался всяким случаем, подвертывавшимся ему. Только называл он его более вульгарно, чем я, — «фарт». Он радовался и хорошему случаю, когда, скажем, выигрывал в «очко» десять рублей, и плохому, когда, скажем, хулиганы в темноте, приняв его за другого, избивали до потери сознания. Из этого вы поймёте, что наши воззрения на жизнь были противоположны. И однако же мы дружили. Я нуждался в слушателях, которым непрестанно рассказывал бы о подвигах разума. Он рисовал мне необыкновенные случаи, происходившие в Кургане и в его окрестностях. Впрочем, я скоро убедился, что Алёша умеет не только подчиняться случаю, но и управлять им. Вернее сказать, он отлично придумывал нужные ему случаи.

Мне подвернулась, к счастью, сверхурочная работа: годовой отчёт Курганской городской управы. В три-четыре недели заработаю на железнодорожный билет себе и Нубии. День и ночь набирал я бесконечные цифры, выставляя и выравнивая их между медными линейками. Глаза слипались. Покачивало. В обед засыпал на полчаса. Будили. Просыпался со свинцовой головой, сухим ртом, резью в глазах. И опять выкладывал литеры в версталку, забивал шпации, шпоны.

Однажды на рассвете я подходил к дому Марцинкевича, когда извозчик тоже возвращался с ночной работы. Вследствие этого, полагаю, мы настроились друг к другу очень благожелательно.

Ах, друзья мои! Расчёт, а не благожелательность должны вести нас по путям сватовства, брака, семейной жизни вообще. Подчинись бы мы расчету, мне, наверное, не пришлось бы испытать те тяжкие и сложные приключения в казахских степях, которые я вскоре испытал. По расчетам, мне следовало бы посвататься к Зосе и оставаться в Кургане, а Марцинкевичу не ловить журавля в небе. Но…

Свесив с козел усатую голову, запорошенную инеем, Марцинкевич сказал сиплым голосом:

— А вдруг, пока вы тут буковки складываете, ваш дядя умрёт и оставил наследство другому?

— Я еду не за наследством!

— Вы-то едете не за наследством, но дядя ваш, пан Всеволод, ждёт вас как наследника.

— Уж будто бы так!

— Так, так! Я знаю это из первых рук: от Алёши Жулистова. Он читал восемнадцать писем вашего дяди, пан Всеволод. Он от волнения не спит уже неделю. Пожалейте вашего дядю, пан Всеволод, и пожалейте пана Алёшку. И вот ещё, пан Всеволод. Одна из племянниц, уж не буду говорить какая, сами догадывайтесь, любит вас. Ей куда приятней выйти за богатого человека! Ого! Откроем не мелочную лавочку, а целый магазин! Возьмите у меня деньги — и быстрей к дяде! Женитесь- посчитаем в счёт приданого. Раздумаете — вернёте.