Коммандо. Бурский дневник бурской войны

Поскольку наша республика взяла своё название от Оранской династии, мой отец был хорошо принят Королевой Нидерландов, и нам была оказана большая честь. Затем, мы направились в Париж, чтобы встретиться с Казимиром-Перье, недавно избранным президентом Франции. Вместе с ним мы возложили венок на могилу Сади Карно, его предшественника, убитого анархистом в Лионе. Оттуда мы отправились в Брюссель, чтобы увидеть господина Джесслейна, нашего консула. Его дом стоял на рю де ла Бланшиссери, и он сказал нам, что это был тот самый дом, в котором герцогиня Ричмондская дала ее известный бал накануне Ватерлоо. Мы были представлены королю Леопольду, старику с крючковатым носом и длинной белой бородой, который протянул нам для приветствия только мизинец, возможно потому, что мы были гражданами республики.

Из Бельгии мы отправились в Гамбург, чтобы на корабле пересечь Северное море и попасть в Эдинбург, и оттуда посетить семью Катхартов в Эчендрайне на реке Доон. Мой отец изучал право в Шотландии, а мой дедушка до этого изучал сельское хозяйство, и они оба провели в Эчендрайне много времени, поэтому мой отец хотел, чтобы его сыновья в свою очередь продолжили традицию дружбы, которая в течение ста лет связала эти две семьи.

Мой дедушка впервые попал в Шотландию в 1816 году. Он встретил Вальтера Скотта, которому он привёз львиную шкуру, которую поэт Томас Прингл послал из Кейптауна, и он стал близок с известным писателем. Потом, много времени спустя, уже в Южной Африке, он любил рассказывать об их встречах и о банкете, на котором он присутствовал, когда Скотт впервые признал, что он был автором романа «Уорвели». И мой дедушка и мой отец возвратились в Южную Африку с глубокой любовью к Шотландии и шотландской литературе, и в нашем доме редкий вечер проходил без чтения Бернса или Скотта, так, чтобы мы чувствовали себя, как будто мы были среди своих.

От Эчендрайна мы направились в Лондон, чтобы встретить сэра Джорджа Грея, который, как губернатор Капской колонии, был другом моего отца за многие годы до этого. Мой отец имел обыкновение говорить, что, если бы англичане отправили большее количество таких людей, как он, в Южную Африку, наша история была бы более счастливой, и, хотя я был только мальчиком, а сэр Джордж Грей — стариком, он произвел глубокое впечатление и на меня — какой-то внутренней красотой, которую трудно описать словами, но которой я до сих пор не забыл.

Из Лондона мы приплыли в Южную Африку. По нашему возвращению мои братья и я были приняты нашими менее удачливыми приятелями как паломники, благополучно возвратившиеся из Мекки — столь опасным свершением казалась им наша поездка в те дни.

Мы снова вели нашу старую беззаботную жизнь, все не сознавая грозы, которая назревала из-за разногласий между белыми общинами в Трансваале.

Рейд Джеймсона еще не обострил положение, но угроза уже ощущалась. Президент Крюгер и командант-генерал Пит Жубер часто приезжали в Блумфонтейн с официальными визитами к моему отцу, и мы нетерпеливо расспрашивали их и слушали их истории про охоту и о войнах против туземцев и британцев, имевших место много лет назад.

Сэр Генри Лок, Губернатор Капской колонии, также посетил нас, как и Сесил Родс, большой краснолицый человек, который балагурил с нами, мальчиками, но на чьи политические цели мой отец смотрел искоса. Эти двое пробовали препятствовать Свободному Государству вступить в союз с Трансваалем, но они в этом не преуспели, и соглашение с президентом Крюгером было подписано. Мы согласились поддержать Трансвааль в случае войны с Англией, обещание, которое Свободное Государство лояльно выполнило.

Мои братья и я не понимали смысла всего происходящего, и жизнь продолжалась достаточно приятно, до того как в 1895 здоровье подвело моего отца и он должен был уйти в отставку. Мы переехали в Клермонт, тесный пригород Кейптауна, где нам очень не хватало наших лошадей и привычных просторов Северного Нагорья.

Когда мой отец поправился, мы обосновались в Трансваале, где он скоро стал Госсекретарем при президенте Поле Крюгере. Моего самого старшего брата, которому исполнилось девятнадцать, теперь послали в Европу, чтобы изучать право, а через некоторое время остальные были отправлены в школу в Блумфонтейне, где пробыли до середины 1899 года.

В течение нашего нахождения в Капской колонии имел место злополучный рейд Джеймсона, и мы нашли по нашему возвращению, что чувство неприязни между англичанами и голландцами возрастало; и даже в Свободном Государстве, где до настоящего времени оно было неизвестно, было так много неприязни, что люди открыто говорили о том, чтобы сбросить англичан в море, тогда как ранее таких мыслей ни у кого не было.

К июлю (1899 года) ситуация стала настолько серьезной, что мой отец велел нам ехать в Преторию, поскольку война с Англией казалась неизбежной. Мы попрощались с Блумфонтейном, городом, где мы родились и выросли и где провели такие счастливые дни, и отправились на север, оставляя позади нас мир детства. Впереди были годы опасностей, лишений и изгнания.

II. На грани войны

Когда мы прибыли в Преторию, ситуация достигла критической точки. Между Трансваалем и Великобританией происходил непрерывный обмен телеграммами ультимативного характера. Все они публиковались, и с каждой новой телеграммой напряжение возрастало. Столица Трансвааля стала вооруженным лагерем. Артиллерийские батареи провозились по улицам, коммандо из разных районов страны проезжали через город почти ежедневно, направляясь на границу с Наталем. С ближайших холмов, где сотни мужчин тренировались в стрельбе, доносился непрерывный треск. К побережью один за другим отправлялись поезда, переполненные беженцами, бегущими от надвигающейся бури, и все это происходило непрерывно.

Оглядываясь назад, я думаю, что война была неизбежна. Я не сомневаюсь, что британское правительство всячески обостряло ситуацию и было главным её виновником, но и Трансвааль также готовился к войне, и, судя по тому, что я видел в Претории в течение нескольких недель, которые предшествовали ультиматуму, я чувствую уверенность, что буры в любом случае настояли бы на разрыве.

Сам я не испытывал никакой ненависти к британцам; от стороны моего отца я был потомком голландских и французских гугенотов, а моя мать (скончавшаяся много лет назад) была чистокровной норвежкой с севера Капской колонии, таким образом во мне смешалась кровь многих народов. Все же, как любой житель Южной Африки, я должен был бороться за свою страну, и причины конфликта меня не сильно интересовали. Я смотрел на перспективу войны глазами юнца, предвкушая новые приключения, видя только её очарование, но не зная ничего об ужасе и страданиях.

Мне было семнадцать лет, и я был слишком молод, чтобы быть полноправным бюргером. Сам президент Крюгер решил этот вопрос. Однажды утром, когда я был в правительственном здании, я встретил его и моего отца в коридоре, и я сказал президенту, что в штабе фельдкорнета отказались записать меня на действительную военную службу. Старик смерил меня взглядом и прорычал: «Пит Жубер говорит, что англичан против нас — три к одному — Sal jij mij drie rooi-nekke leveг?» (Ты справишься один с тремя?) Я смело ответил: «Президент, если я подпущу их поближе, мне хватит и одного выстрела на троих». Он издал хриплое хихиканье, выразив свое отношение к моему тщеславию и, повернувшись к моему отцу, спросил его о моем возрасте. Услышав ответ, он сказал: «Хорошо, господин госсекретарь, мальчик должен пойти воевать — я сам начал воевать, когда был моложе его», и отвел меня прямо в соседнюю комнату коммандант-генерала, где Пит Жубер лично вручил мне новый карабин «Маузер» и нагрудный патронташ с боеприпасами, с которыми я возвратился домой довольный и гордый.

Я много раз видел президента в эти дни, поскольку имел обыкновение ходить с моим отцом в его дом в предместьях города, где они обсуждали государственные дела, пока я сидел, слушая их разговоры. Президент имел вид человека неотесанного, с невежественными манерами, и был самым некрасивым человеком, которого я когда-либо видел, но он имел сильнейшую харизму, которая производила впечатление на всех, с кем он общался. Он был религиозен в известной степени, и по воскресеньям он сам проповедовал в небольшой допперской церкви, которую он сам построил на другой стороне улицы, где я иногда слышал его.