Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

— Как и когда вы встретились с этим психиатром?

— Я провел с ним несколько часов в среду, 8 августа, в день похорон актрисы, на которых он присутствовал.

— Вы никогда не говорили об этой беседе?

— Я помню его заявление, когда он оказался мишенью слухов, — ответил Майнер дрожащим голосом. — «Я не могу объясниться или защититься, не упоминая о том, чего не хочу раскрывать. Крайне неудобно отвечать, что я не могу об этом рассказать, но для меня действительно невозможно рассказать всю историю полностью». Я не разгласил содержание записей из уважения к этой тайне. Только когда биографы вновь начали обвинять Гринсона в насилии и даже в убийстве, я решился заговорить. Вначале была беседа с британским журналистом Мэтью Смитом. Он сделал из нее книгу. Но я подавил свое желание сказать всю правду. Мне хотелось получить согласие вдовы, Хильди Гринсон, прежде чем предать гласности мои давние заметки и довести их до вашего сведения.

Форджер Бэкрайт напомнил ему, что Хильдегард Гринсон в интервью «Лос-Анджелес Таймс» уверяла, что никогда не слышала, чтобы ее муж говорил о магнитофонных записях, и вообще не знала об их существовании. Майнер ответил, что Гринсон строго придерживался деонтологии, сохраняя сказанное его пациентами в строжайшей тайне.

— Я хранил тайну в силу обязательств перед Гринсоном. Если сегодня я открою ее, то только потому, что он умер более двадцати пяти лет назад, и я обещал его вдове не оставлять без ответа заявления таких субъектов, как Джеймс Холл, Роберт Слацер, Дон Уолф, Марвин Бергман — всех, кто ставил под вопрос добросовестность последнего психоаналитика Мэрилин Монро. Другие, например Дональд Спото, говорили о «преступной халатности». Именно для того, чтобы ответить на эти обвинения, порочащие имя человека, к которому я испытываю почтение, я решил поделиться содержанием этих записей.

REWIND. В густой влажной атмосфере калифорнийского лета, в другом августе, перед другим магнитофоном, Майнер прерывающимся, но исполненным силы голосом рассказывал журналисту о том, как пришел к доктору Гринсону в августе 1962 года. В кабинете для консультаций, находящемся на первом этаже виллы с видом на Тихий океан, он увидел небритого, глубоко потрясенного человека, который стал говорить с ним откровенно, как с человеком, которому он доверяет. Психоаналитик попросил его сесть и без предисловий дал ему прослушать сорокаминутную кассету. Говорила Мэрилин. На пленке был ее голос. Больше ничего. Ни следа какого-либо диалога или присутствия собеседника. Она, и только она одна. Звучал ее голос, не срывающийся, а просто тихий, как будто она предоставляла самим словам добиваться внимания слушателей или остаться неуслышанными. Этот потусторонний голос проникал вам в душу с вкрадчивостью тех голосов, которые мы иногда слышим во сне.

Это был не сеанс психотерапии — ведь, как уточнил Майнер, психиатр не записывал на пленку своих пациенток. Мэрилин сама купила магнитофон несколько недель назад, чтобы передавать своему аналитику свои слова, записанные вне сеансов.

В тот день Майнер делал очень подробные дословные записи. Он вышел из кабинета Гринсона убежденным в том, что самоубийство Мэрилин было крайне маловероятно.

— Среди прочего, — подчеркнул он, — было ясно, что она строила планы на будущее и надеялась на осуществление некоторых ожиданий в краткосрочной перспективе.

— А доктор Гринсон? — спросил Бэкрайт. — Он склонялся к версии самоубийства или убийства?

— На этот счет я не могу составить определенного мнения. Все, что я могу сказать, — в отчете, который мне позднее велели представить начальству: я утверждал, что психиатр не верил, что его пациентка покончила с собой. Я написал примерно следующее (цитирую по памяти): «По вашему требованию я побеседовал с доктором Гринсоном о смерти его бывшей пациентки Мэрилин Монро. Мы обсуждали этот вопрос несколько часов, и на основе той информации, которую мне доверил доктор Гринсон, и содержания записей, которые он дал мне прослушать, я могу утверждать, что речь шла не о самоубийстве». Я послал этот отчет. Он не вызвал никакой реакции. Через десять дней, 17 августа, дело было закрыто. В настоящее время моей служебной записки в архивах нет.

REWIND. После второго стакана ледяной воды Майнер продолжил рассказ:

— У меня остался один вопрос, на который доктор Гринсон в тот день не ответил с определенностью: почему он упомянул о самоубийстве вначале, если был убежден, что это не было самоубийством? Ответ прост, но мне понадобились многие годы, чтобы догадаться: потому что он сообщил о самоубийстве по телефону, из квартиры умершей, и знал, что все комнаты начинены микрофонами.

— Гринсон, скорее всего, не был ни убийцей, ни сообщником, — вставил Бэкрайт, — но, возможно, он помог прикрыть убийство версией самоубийства по неизвестным причинам?

Майнер ничего не ответил.

— Кто же убил Мэрилин, если не она сама? — настаивал журналист.

— Я задаюсь не этим вопросом. Я не спрашиваю — кто? Я задумываюсь о том, что убило Мэрилин. Кино, душевная болезнь, психоанализ, деньги, политика?

Майнер попрощался. Уходя от Бэкрайта, он положил на его стол два помятых, пожелтевших конверта из плотной бумаги.

— Я не могу вам оставить никаких доказательств. Ее слова я слышал. Как описать ее голос? Я потерял его. Любой след стирает или покрывает ложью след предыдущий. Но я могу вам оставить кое-что. То, что тоже ничего не доказывает. Снимки.

Чтобы открыть конверты, журналист дождался момента, когда он окажется наедине со своим компьютером. В эту же ночь он должен был написать статью, уточняя, в каких условиях к нему в руки попал текст аудиозаписей, который предстояло опубликовать в завтрашнем издании. В первом конверте была только одна фотография — снимок на столе морга. Белое на белом: женщина — обнаженная, немолодая, белокурая. Лицо невозможно узнать. Во второй было шесть снимков, сделанных за несколько дней до этого в «Кал-Нева Лодж», роскошном отеле на границе между Калифорнией и Невадой. Мэрилин на четвереньках; с ней совокупляется мужчина, который смеется, глядя в камеру, и поднимает густые пряди ее волос, скрывающие левую сторону лица.

REWIND. Майнер, сутулясь, спустился по лестницам «Лос-Анджелес Таймс» и, не находя выхода, несколько минут блуждал наугад в подвале, где стоял застарелый запах типографской краски. Сегодня, через сорок три года после смерти Мэрилин и через двадцать три года после того, как окружной прокурор графства Лос-Анджелес, несмотря на повторное рассмотрение фактов и архивов, подтвердил версию первоначального расследования, Майнер не желал больше оставлять память актрисы на милость фанатов со всего света, каждый год собиравшихся у памятной доски и склепа на кладбище мемориального парка Вествуд Виллидж. Он никогда не верил, что Мэрилин убили, но никогда и не оспаривал этого. Чувствуя горечь и обиду теперь, по прошествии многих лет, он не хотел умереть, не исправив кое-чего. Не поделившись образом, который открыли ему записи. Это был образ женщины, полной жизни, юмора, желаний — какой угодно, но не страдающей депрессией и не склонной к самоубийству. Тем не менее Майнер по опыту знал, что часто люди, которые минуту назад были полны воли к жизни и надежды, убивали себя решительно и безжалостно. А также и то, что человек может захотеть перестать жить, не желая умереть. И то, что желание смерти часто означает желание прекратить жизненные страдания, а не саму жизнь. Но он не хотел верить в это противоречие в случае с Мэрилин. Что-то в записях говорило ему, что она могла быть только убита.

Однако не эта мысль преследовала его больше всего. Различные гипотезы убийства убедили его в том, что виновники и мотивы этой казни, в самом факте которой уже давно никто не сомневался, уже никогда не будут раскрыты. Его заставила заговорить та роль, которую Гринсон сыграл в ночь убийства. Майнера преследовали вопросы, которые он не смел сформулировать, ему не давали покоя молчание психоаналитика, его убитое лицо, взгляд, который он, отвернувшись, бросил на застекленную дверь и бассейн своей виллы в Санта-Монике в тот мерцающе-пурпурный вечер, когда он задал ему вопрос: