Анри Барбюс

— Да что же здесь происходит? — спросил, наконец, Сонжер. Это были первые слова, вставленные им в трескотню товарища.

Удивленный Жак ответил вопросом:

— Если вы этого не знаете, зачем же вы перелезали через забор?

Сонжеру оставалось только объяснить, как все произошло.

— Тогда вы счастливчик. Такого интересного зрелища еще не видел Париж со времени стычки апашей с полицией у рынка Терн. Король Поэзии будет здесь посвящать в сан Поэта лучших своих подданных.

2

Что делал в это время автор мрачных строк, пленивших молодого критика? Поэт, считавший тень могилы приятнейшим местом на земле?.. Он примерял новый костюм. Это было великолепное одеяние. Панталоны отливали благородным блеском стали и были сужены до предела, за которым их владелец уже не имел бы возможности сесть. Гениальное изобретение эпохи — штрипка сохраняла их безукоризненную форму. Пиджак казался лишь фоном для жилета цвета красного перца.

Все это увенчивала модная шляпа трубой! Она делала и без того высокого юношу чересчур высоким, Его можно было бы назвать колоссом, если бы не худоба, тонкость черт, заостренных болезнью или утомлением. В его взгляде мягкость и доброта изливались щедро, не сдерживаемые опасением дать больше, чем он получит взамен.

Сейчас все для него было окрашено почти детской радостью: подобный костюм он надевал впервые в жизни. Туалет был сшит специально для данного случая: юноша спешил на банкет. Он стоял у порога великих событий и по юношеской самонадеянности не полагал, что этот порог окажется для него слишком высоким.

Таким самоуверенным и вместе с тем робким, элегантным и смущенным собственной элегантностью его увидели из своего убежища незваные гости.

Не подозревая всей значительности происходящего, они обратили внимание на юношу в новом костюме просто потому, что нельзя было не обратить на него внимания.

К юноше приближался хозяин дома, некоронованный монарх поэтической державы Катюль Мендес.

Если бы Жак бешеным шепотом не сообщил об этом, Сонжер все равно догадался бы, что эти двое — главные в сегодняшнем празднестве.

Вокруг них толпа приглашенных переливалась всеми цветами радуги. Черный цвет еще не стал обязательным на вечерних приемах, и сходство торжественных раутов с похоронами еще не ощущалось столь зримо.

Итак, в центре были эти двое…

Катюль Мендес обладал внешностью древнего римлянина. Это был слегка обрюзгший, с выражением пресыщения на лице патриций — скорее всего, времен упадка империи…

Он поднял свою красивую, ухоженную руку и голосом, тоже красивым и тоже как бы ухоженным, объявил торжество в честь победителей литературного конкурса открытым.

От волнения Сонжер не расслышал вступительных слов Мендеса. В его ушах вдруг зазвучали строки, под знаком которых начался сегодняшний вечер. Ему показалось сначала, что он грезит, что он все еще идет по улице и про себя повторяет их:

Он закрыл глаза и снова открыл. Нет! Это не было грезой! Эти самые стихи слетали сейчас с уст «короля поэтов». Произнесенные с великолепной дикцией старого актера, со страстью коллекционера рифмованных строк и с легким тулузским акцентом, они звучали еще внушительнее.

Последнее четверостишие декламатор уронил в таинственную паузу, которая должна была закончиться бурными аплодисментами. Так и случилось.

Катюль Мендес, взяв за руку молодого автора, красного, как его жилет, произнес слова, повторенные им вскоре на страницах «Эко де Пари»:

— Вот поэт. Это Анри Барбюс, юный, почти ребенок. И я верю, что божественный Ламартин, который оплакивал человечество, и царственный Бодлер, чья душа была чиста, прекрасна и совершенна, были бы потрясены этими стихами.

— Какой Барбюс?! Этот хлыщ в красном жилете присвоил себе чужую славу! Стихи принадлежат Люсьену Фору! — почти в голос воскликнул Сонжер, искренне возмущенный. Вся его симпатия к молодому человеку в красном жилете мигом улетучилась.

Подмастерье живописца схватился за голову:

— Боже, как вы тупы! Через час весь Париж будет знать, что Люсьен Фор — псевдоним Анри Барбюса!

3

Ошеломленный этим открытием, Сонжер повернулся к своему товарищу. Но бойкого парня уже не было в гроте. Воспользовавшись сутолокой и беспорядком, возникающими обычно после минут напряженного внимания, Жак ринулся вперед. Полусвет, игра лунных бликов, чередование косых лучей от канделябров зала и теней, отбрасываемых деревьями, создавали беспокойные и живописные декорации, в которых затерялась испачканная красками блуза Жака.

Сонжер не сумел так быстро использовать изменение обстановки. Ему требовалось некоторое время, чтобы обдумать все увиденное и услышанное. И он предпочитал сделать это в одиночестве. Тем более что заинтересовавший его Люсьен Фор — нет, Анри Барбюс — внезапно скрылся из поля его зрения, подхваченный потоком поздравителей.

Сонжер стал пробираться к ограде. Он не заметил, что увлеченные собственными восторгами слушатели в конце концов потеряли из виду их первопричину.

Герой вечера отступил в тень. Он хотел передохнуть, остаться один на один со своим успехом, со своим счастьем, со своими сомнениями…

Он шел по саду. И с ним шли его Успех, его Счастье, его Сомнения — толпа спутников, могущих заполнить жизнь человека.

Он шел по саду, пока не наткнулся на юношу, который готовился перелезть через ограду.

— Погодите! — воскликнул Анри Барбюс, и по искорке в его глазах Сонжер увидел, что он в высокой мере одарен чувством галльского юмора.

— Почему вы покидаете праздник таким странным образом?..

Вежливость вопроса была густо поперчена насмешкой, и Сонжер вспыхнул до корней волос.

— Я полагал, что могу уйти тем же способом, каким сюда явился!

На эти слова молниеносно последовал новый вопрос, скорее даже догадка:

— Вы поэт!

— Я пишу о поэзии! — ответил молодой человек с достоинством, мало соответствующим моменту: он все еще держался обеими руками за железные прутья ограды.

— О, вы критик? Тогда понятно, почему вы являетесь на вечер поэзии, перелезая через забор!..

Сонжер, взбешенный, отцепился, наконец, от ограды и подскочил к Барбюсу.

— Как вы сказали? Как вы посмели?

Молодой франт в красном жилете немедленно приготовился дать отпор, став в позицию и показав при этом отличную выучку члена спортивного общества «Эллада».

Они были готовы броситься друг на друга, но тут по лицу Анри Барбюса разлилась добродушная улыбка; она погасила запальчивость сразу, как добрый летний дождь тушит забытую на окне свечу.

— Да чего это мы стоим, как два петуха на вывеске ресторана Леже!

При упоминании о ресторане Сонжер ощутил острый голод.

— Черт вас возьми с этой вашей церемонией! Я не ел с утра, — пробормотал он, еще сердясь.

Анри поклялся, что от волнения не прикоснулся ни к чему и умирает от голода.

Сонжер не сопротивлялся, когда новый знакомый подтолкнул его в сторону калитки, оказавшейся рядом.

Они очутились на улице. Анри с напористостью истого парижанина пробирался в толпе, не замечая толчков, которыми его награждали слева и справа, и прокладывал товарищу дорогу.

Прямо перед ними возникло соблазнительное видение «Серебряного оленя».

Прежде чем толкнуть дверь, они невольно обернулись.

Зрелище вечерней — уже ближе к полуночи — парижской улицы было невероятно пестрым. Щеголи в очень узких брюках, казалось, постукивают по тротуару невидимыми копытцами. Дамы в непомерно расширенных книзу юбках походили: одни — на соборные колокола, призывающие к благочестию; другие — на маленькие веселые колокольчики, привязанные к дуге свадебной упряжки.

6 картине городского движения век уходящий как бы сшибался с веком грядущим. Фиакры двигались сплошной вереницей. В их лакированных крыльях, в клеенчатых цилиндрах кучеров мерцали блики газовых фонарей. Над изящными ладьями победоносно колыхались перья дамских шляп.