Неман! Неман! Я — Дунай!

— Сам черт не разберет, кто из вас прав, — проворчал комбриг и, отругав для верности и меня и коменданта, ушел.

Думаю, радист не заметил коменданта по «принципиальным» соображениям: видимо, тот назвал его связистом, а радисты этого не любили. Так оно было или иначе — точно сказать не могу. Однако нас с командиром дивизии радист заметил немедленно, до того, как мы к нему обратились. Но признаюсь, в то время меня мало волновали эти психологические тонкости.

В шесть часов утра появился полковник Козачек. Я доложил, что радиосвязи с разъездами нет. Освободив меня от дежурства, начальник штаба спокойно сказал:

— Езжайте-ка, капитан, в передовой отряд. Разберитесь, в чем там дело.

Пока я сдавал дежурство, неугомонный Козачек носился по штабу; с его появлением все пришло в движение.

Заметив, что я взялся за ручку двери, Сергей Борисович дал мне последнее напутствие:

— Скорее налаживайте связь, а то не сносить вам головы! — И почему-то улыбнулся.

Я тогда не мог разделить веселого настроения полковника Козачка, и все же его дружелюбный тон подействовал успокаивающе. Вообще с ним было легко и приятно работать: полковник относился к людям, которые не только не пасуют перед трудностями, но словно радуются им.

* * *

Зима тридцать шестого года на Украине выдалась нехолодная — легкие морозцы, а в феврале зачастую и оттепели. К началу учений дороги окончательно раскисли и превратились в холодное месиво из снега, воды и вязкой грязи. А лошади топчут и перетаптывают эту черную жвачку. Все скрипит, цокает, грохочет, сливаясь в единый бурлящий шум, что катится по руслу живого потока, рассекаемого сухими короткими командами.

Я даю шпоры своему коню и начинаю обгонять колонны. Мне не видны лица людей — только спины, перетянутые ремнями, будто для крепости, и влитые в них конические буденовки да упругие крупы лошадей. Спины, конусы голов, крупы. Спины, конусы голов, крупы. Один ряд, другой, десятый, сотый…

С трудом обогнав главные силы дивизии, вырвался на еще не разбитую дорогу и пустил коня в галоп. Проскочив скрипучий мосток, вылетел на небольшой холм. Дальше крутой спуск. Я оглянулся. Густой черный поток скрывался далеко на западе, а фигуры передних всадников были видны отчетливо — они медленно приближались ко мне. Над их головами низко висело тяжелое небо, и казалось — всадники вот-вот проткнут его своими шлемами.

Я скатился вниз и вскоре настиг передовой отряд. Подошел к первой попавшейся радиостанции, взял наушники — в эфире жуткий хаос. Рации кавалерийских, механизированного и артиллерийского полков работают на одной волне: все позывные перепутаны. Радисты кричат, ругаются, и никто не может разобраться, с кем говорит. Одним словом, полнейшая неразбериха.

А причиной тому была мелочь. Накануне учений я разработал схему радиосвязи и отдал одному из командиров взводов, поручив размножить ее и переслать в полки. Этот командир в свою очередь перепоручил размножение схемы радисту, а тот все перепутал. Командир же не сличил копии с оригиналом.

Все мои попытки установить радиосвязь во время марша успеха не имели, и я решил оставить это дело до ночи: части разместятся в населенных пунктах на большой привал, и я сумею навести порядок, к тому же будет подана проводная связь.

На ночь штаб дивизии расквартировался в одном из населенных пунктов, тут же находились штабы и подразделения еще двух полков. Остальные части располагались всего в нескольких километрах. Это облегчало работу телефонных подразделений.

Вызываю к себе командира эскадрона связи старшего лейтенанта А. А. Крутоуса и ставлю задачу установить проводную связь в течение двух часов.

— Товарищ капитан, как прикажете наводить кабельные линии — в пешем или конном строю?

— В каком угодно, товарищ старший лейтенант. Решайте сами. А лучше всего, пусть решают начальники направлений. Им на месте виднее.

Анатолия Алексеевича Крутоуса я уже знал довольно хорошо. Это был исполнительный, требовательный и очень энергичный человек. Я никогда не видел его уставшим, хотя многие месяцы он от подъема до отбоя пропадал в подразделениях. Я знал, что Крутоус с охотой берется за любое дело и всегда доводит начатое до конца.

Но тут прошел час, другой, а связь установили только с артиллерийским полком. От одной мысли, что случись это не на учениях, а на войне, меня бросило в жар. Решил тут же поехать в подразделения.

* * *

В ночь ударил небольшой морозец. Под ногами ломко хрустела тонкая корка льда, а дальше сапоги вязли в упругой грязи. Тревожно шумели высокие тополя. Между осевшими рыхлыми сугробами угадывалась дорога к коновязи, слышалось приглушенное ржание лошадей… И вдруг за спиной чьи-то тяжелые быстрые шаги.

— Товарищ капитан! Вас вызывает командир дивизии, — говорит запыхавшийся посыльный. — Хорошо, я видел, как вы пошли к коновязи…

Пришлось возвращаться в штаб, хотя предпочел бы всю ночь мотаться в седле.

В комнате командира дивизии натоплено — ударило теплом, как только я открыл дверь. Мягкий зеленый свет разливается из-под абажура настольной лампы, деля комнату на два яруса. Нижний освещен — я вижу по-кавалерийски крепкие ноги комбрига Кокорева, сапоги его очищены от грязи, надраены ваксой, но не блестят — сырые; в верхнем ярусе почти темно, и только выделяется бледным пятном лицо, перечеркнутое черной полоской кокоревских усов. Оттуда, из темноты, летят грозные слова комбрига:

— Вот что, товарищ капитан, если к двадцати трем часам связи не будет, я вас сниму с должности. Можете идти. — Он стучит ногтем по стеклу своих часов и повторяет: — Не теряйте времени. Идите.

В коридоре сталкиваюсь с Крутоусом:

— В чем дело? Почему до сих пор нет телефонной связи? В эскадроне, кажется, есть и опытные связисты, и опытные командиры… Неужели ночь для нас — непреодолимое препятствие?

— С кабелем неполадки… — мнется Крутоус. — Много внутренних порывов…

— Ровно в двадцать три часа я буду докладывать командиру дивизии. Связь со всеми полками к этому времени должна быть!

Через минуту я увидел Крутоуса в седле. Но уже не очень верил в его энергию и в успех дела.

* * *

В 23.00 снова иду к командиру дивизии. В комнате теперь включен верхний свет. Я хорошо вижу Кокорева и его начальника штаба.

Комбриг встает из-за стола, выходит на середину комнаты, рука его лежит на эфесе шашки. Он невысок, строен и крепок, хотя ему давно за сорок. На груди будто влит орден Красной Звезды. Внешне Кокорев кажется спокойным, но черточка его усов начинает ломаться.

— Почему?! Почему, я вас спрашиваю, до сих пор нет связи? — сдерживая гнев, обращается он ко мне.

— За такой короткий срок, товарищ комбриг, я не мог всесторонне изучить людей и лично проверить всю технику…

— Скажите пожалуйста! За полтора месяца не изучил личный состав! А как же командующий армией, приняв войска, через неделю ведет их в бой?

— Нельзя винить только начальника связи, — приходит мне на выручку полковник Козачек. — Конечно, за это время можно было проверить выучку личного состава, но переучить людей так скоро немыслимо.

— А представляете, капитан, что бы сейчас с вами было, действуй мы в боевой обстановке? — спрашивает Кокорев, и усы его застывают черной линией.

— Думал об этом, товарищ комбриг.

— И думайте почаще, — уже почти спокойно говорит командир дивизии. Знаю, вы стали неплохим кавалеристом. Теперь должны стать хорошим начальником связи. Завтра будет разбор учений, тогда подробнее поговорим о недостатках. А теперь можете идти.

* * *

Второй час моросит мелкий холодный дождь, по-осеннему тянет за душу сиплый ветер, прижатый к земле тяжело набухшим небом. В клубе по случаю непогоды рано зажгли свет, щедро протопили печи — предстоит разбор учений. Командиры стоят или ходят небольшими группами, тихо переговариваются. Под ногами сухо потрескивают половицы.

После двух дней тяжелых и напряженных учений клуб, куда мы теперь собрались, кажется заповедной обителью. Но вот по коридору прошелестела команда «По местам» — и всех вмиг сдуло в зал.