Воспоминания об о. Александре Мене

Электричка шпарит мимо заснеженных московских окраин, заводов, заборов, дач. Медленно, как бы спросонья, светает. Я везу очередную стопку прочитанных книг, которыми вы «окармливаете» меня. Книги разные — богословские, научные, философские. Снимая одни вопросы, они пробуждают ещё больше других. Во мне идёт огромная работа. Вы никуда не подталкиваете меня, предоставляете полную духовную свободу.

Автор девяти изданных книг стихов и прозы, я давно уже не могу писать по-прежнему. Мыслить по-прежнему. Хотя всё, что я писал раньше, было искренним, но прежнее понимание мира, людей, событий видится теперь ущербным: в нём не хватает главного, основного.

Чего?

За эту зиму я приезжаю к вам много раз. И все жду, когда вы прямо скажете: «Надо креститься. Только христианство даёт единственно верную точку отсчёта, единственно верный путь». Об этом кричат все ваши сочинения!

Но вы почему-то этого не говорите и продолжаете «окармливать» книгами.

...Вот и Пушкино. У остановки автобуса № 24 собираются все те же парни и девушки. Они разные, но это одна семья. В подошедший автобус подсаживаются местные старушки и старики. Члены той же семьи. Знают друг друга. Здороваются, улыбаются. Едут в храм, как на праздник.

Автобус минует невзрачные кварталы городка, у перекрёстка сворачивает влево к старому Ярославскому шоссе, к Новой Деревне. Чистый снег оттеняет зелень сосен. Встающее солнце освещает купол скромного деревянного храма в проулке.

Сняв кепку, поднимаюсь на паперть. Слева и справа сидят нищие — худой старик с соплей на носу и тётка с толстыми щёчками, хитрыми глазками пропойцы. Оба они противны, как всякие паразиты. Я как бы не замечаю их нагло протянутых рук, прохожу мимо.

Служба уже идёт. Трогательно поют старушки на клиросе, у правого придела очередь. Вы стоите там под большой иконой Св. Троицы, накрываете епитрахилью склонённую голову.

Хотя я здесь не впервые, многое мне невнятно, но в этот раз я, чужой, некрещёный, осознаю то, чего никогда нигде до сих пор не испытывал: здесь мой дом, здесь хорошо, по себе. И в то же время я боюсь того, что называют «обрядоверием»: когда фанатически поклоняются внешнему, форме.

К концу богослужения, когда все вслед за вами поют «Отче наш», обращаю внимание на светящееся лицо хрупкой пожилой женщины, стоящей на левом клиросе. Из глаз её изливается зримый поток любви. Как луч солнца, он освещает каждого, вызывая ответное чувство.

— Кто это? — спрашиваю я, когда прихожане расходятся после целования креста и проповеди.

— Это моя мама. Елена Семёновна. Знакомьтесь. Хочу вас попросить, если можно, попробуйте ей помочь — у неё больная печень.

Вы доверяете мне своего самого близкого, самого любимого человека.

Может быть, именно поэтому, потом, когда мы остаёмся наедине в кабинетике, я осмеливаюсь:

— Отец Александр, батюшка, крестите меня. Я, кажется, дозрел.

— Это в вас говорит пионерский энтузиазм, — отвечаете вы. — Давно читали Евангелие?

— В своё время всю Библию одолел, — говорю я, несколько обидевшись, — в Коктебеле целую зиму читал, заставила Мария Степановна Волошина.

— К Ветхому Завету нужен ключ. А вот Евангелие... Есть Евангелие? Спокойно, не торопясь, прочтите заново. Когда вы на самом деле дозреете, я это почувствую, сам назначу время крещения. Договорились?

Чувствую, что вы, может быть, и правы. Но мне обидно. И я спрашиваю вас о неприятных нищих на паперти: с какой стати нужно подавать милостыню им, явным тунеядцам?

— Солнце одинаково светит всем, — отвечаете вы, — как и милость Господня. С чего это вы взялись судить этих несчастных? Кто знает, что довело их до такого состояния...

3

Всю зиму, весь 78-й год, как бы ни был занят, я держу связь с Еленой Семёновной, бываю у неё дома. Часто и всегда неожиданно мы встречаемся в этой маленькой квартирке с вами, когда вы навещаете свою маму, привозите продукты, лекарства.

Вы знаете о том, что у Елены Семёновны катастрофически разрушена печень. Я могу лишь снимать боли и страшный зуд.

Конечно же, она много рассказывает мне о вас, вашем детстве, о «катакомбной» церкви, о вашей тёте, даёт прочесть тетрадь с её воспоминаниями. Однажды дарит синенькую книжечку, изданную в Варшаве, — Молитвослов, по которому выучил молитвы и который я благоговейно храню как реликвию.

Вот пишу сейчас, и, как живая, встаёт передо мной ваша мама, её лицо изумительной библейской красоты, словно запечатлевшее своими чертами времена Авраама, Исаака и Иакова. Ни возраст, ни болезнь не властны над ней, когда она видит вас, когда мы о вас говорим. Она вся светится божественной материнской любовью. Один раз она проговаривается: «Ему тяжело. Очень тяжело. Володя, когда умру — не оставляйте его. Заклинаю вас Богом».

А ведь Елена Семёновна не знает и десятой доли того, в какой обстановке происходит ваше служение. С чердака соседнего дома агенты КГБ снимают на плёнку каждого входящего в храм, настоятель, ревнивый и завистливый, приставлен следить за каждым вашим шагом, за каждой проповедью. Есть осведомители и среди прихожан.

Но это ещё не все.

Однажды, когда весенним вечером мы вместе выходим от Елены Семёновны, я спрашиваю:

— Александр Владимирович, а вам известно, что некоторые диссиденты считают вас глубоко законспирированным генералом КГБ? Будто вы нарочно группируете вокруг себя молодёжь, московскую интеллигенцию, выслушиваете исповеди и доносите.

— Вот этого я ещё не знал! — хохочете вы, как ребёнок. — Зато уже слышал, что я — законспирированный агент сионизма. Другие утверждают, что Мень — тайный католик, борется против православия. А в органах считают, что я агент ЦРУ, диссидент. Теперь вот, оказывается, я — генерал КГБ, никак не меньше!

— Ну, если вы генерал, то я полковник.

— Почему?

Рассказываю о том, как в своё время в Сухуми часто встречал в троллейбусе незнакомого человека, который всегда приветствовал меня восклицанием: «Салют, полковник!» Когда я поинтересовался, отчего именно полковник, тот сообщил, что каждый сразу рождается в воинском звании. «Вот вы, хоть и хромой, невоеннообязанный, типичный полковник! И хоть из кожи вон лезьте — никогда не станете генералом!»

Александр Владимирович, вы смеётесь, говорите, что более оригинальной точки зрения на человека ещё не встречали. А я впервые с тревогой думаю о вас, вашей судьбе: «Воистину вы один стоите на семи ветрах. Что вас ждёт? Трагическая судьба апостолов Христа?»

С того времени тревога не отпускает никогда. А вы с тех же пор шутливо стали называть меня Полковником.

4

Все это время я читаю и перечитываю Евангелие, другие богословские книги. У меня ни на йоту нет сомнения в правильности сделанного выбора. Но как трудно практически, ежедневно следовать заповедям Христа! Дома у меня отчаянная обстановка. Беспомощные родители-пенсионеры, плохо с сыном. Давно перестали печатать, хроническое безденежье.

Я разрываюсь между своими близкими, бытом и потоком больных, которых принимаю каждое утро^[1].

Как-то летом стою в магазине, в хвосте очереди. Какой-то верзила лезет за колбасой к прилавку, отталкивая безропотных старушек. Я прошу его встать в очередь. «А тебе, жид, что, больше всех нужно?!» — оборачивается он ко мне.

В ответ на оскорбление моя правая рука автоматически сжимается в кулак — рефлекс, воспитанный годами унижений. Ещё секунда — вспыхнет драка.

И тут, отец Александр, я вспоминаю вас, Евангелие, заповеди Христа. Как трудно даётся каждое слово! Будто учусь говорить на новом, невероятном языке:

— Как тебя кличут? — спрашиваю верзилу. — Я за тебя буду Бога молить.

Его кулаки опускаются тоже. Так и не купив колбасы, верзила выходит.

Очередь с недоумением смотрит на меня. А я весь горю от неведомого жара.

И вдруг парень появляется снова. Подходит. Жалкий, убитый.