Бетховен

Такие судьбоносные встречи были в Вене XVIII века не редкостью. Например, молодой Гайдн квартировал в 1750-х годах в мансарде знаменитого Михайловского дома в самом центре Вены, близ церкви Архангела Михаила. А его соседями по дому были прославленный либреттист Пьетро Метастазио и вдовствующая княгиня Эстергази. Все эти знакомства, несомненно, помогли Гайдну впоследствии получить место капельмейстера князей Эстергази.

Гонорары, полученные Гайдном в Лондоне, позволили ему купить в середине 1790-х годов небольшой особнячок в венском пригороде Гумпендорфе (сейчас там мемориальный музей), но дом требовал перестройки и отделки, так что въехал туда Гайдн лишь в 1797 году, когда Бетховен уже не был его непосредственным учеником. С лета 1792-го по начало января 1794 года Гайдн жил на съёмной квартире в доме Гамбергера на Фонтанном бастионе (Kunstwasserbastei), поблизости от южных Каринтийских ворот. Это было довольно далеко от Альзерфорштадта. Скорее всего, Бетховен ходил на занятия пешком. Иногда учитель и ученик совершали совместные прогулки и заходили в кафе; в записной книжке Бетховена за 1793 год есть упоминания о том, что он платил за себя и за Гайдна — то 22 крейцера за две чашки шоколада, то 6 крейцеров за две чашки кофе. Пристрастие к кофе в Вене возникло после ряда войн с Турцией; его много пили как дома, так и в кофейнях. Чай, как колониальный товар, стоил намного дороже и считался роскошью; его подавали у аристократов. Довольно дорого обходилось освещение и отопление; тут многим венцам приходилось экономить (так, Моцарт, ради престижа снимавший хорошие квартиры, иногда не имел денег на дрова и, чтобы не замёрзнуть, порой пускался танцевать вместе со своей неунывающей Констанцей).

Поэтому, при всей осмотрительности молодого музыканта и при строгом учёте им каждого крейцера, перед ним вскоре встали очень нерадостные перспективы: либо влезать в долги, либо что-то предпринимать для немедленного улучшения своего положения.

К Рождеству 1792 года из Бонна прибыли совсем скверные известия. Во-первых, 18 декабря умер Иоганн ван Бетховен. Во-вторых, обнаружилось, что Иоганн перед смертью или ещё ранее успел уничтожить документ, согласно которому курфюрст обязался выплачивать Людвигу жалованье, причитавшееся его отцу, — 100 талеров, предназначенные на содержание младших братьев, Каспара Карла и Николауса Иоганна. Эти выплаты были возобновлены лишь летом 1793 года, и их по доверенности Бетховена получал друг семьи Франц Антон Рис, присматривавший за братьями Людвига. Однако обещанное самому Бетховену жалованье органиста выплачивалось в урезанном объёме, а после марта 1794 года он вообще оказался предоставлен сам себе.

Легче всего было бы обвинить курфюрста Максимилиана Франца в постыдном пренебрежении к гению. Но дела Макса Франца в ту пору были совсем не блестящими. С осени 1792 года по осень 1794-го курфюрст из-за обострения военной обстановки несколько раз уезжал из Бонна и наконец покинул те места навсегда. Французы, отправившие на гильотину его сестру Марию Антуанетту, церемониться бы с ним не стали, а в Вене он, по сути, никому нужен не был. Вникать при всех этих утратах в житейские заботы своих рядовых подчинённых курфюрст, очевидно, не имел ни возможности, ни особого желания.

Осенью 1793 года Бетховен и Гайдн предприняли последнюю попытку воззвать к великодушию курфюрста. 23 ноября 1793 года Гайдн обратился с подробным письмом к Максу Францу, в котором без обиняков излагал ситуацию, в которой оказался Бетховен: «За истекший год ему было переведено 100 талеров. Вы сами хорошо понимаете, Ваша курфюрстская светлость, что на такую сумму нельзя даже просуществовать. Тем не менее, Ваше сиятельство, Вы сочли обоснованной его посылку в большой свет со столь ничтожной суммой. И дабы он не оказался при создавшихся условиях в лапах ростовщиков, я предоставил ему столько поручительств и дал так много взаймы наличными, что он мне должен 500 гульденов, из которых ни один крейцер не был израсходован напрасно и каковые я прошу Вас ему ассигновать».

Далее Гайдн просил курфюрста выплатить ему эту задолженность и назначить Бетховену впредь годовое содержание в тысячу гульденов (или флоринов, что значило одно и то же или составляло примерно 500 талеров), уверяя, что этой суммы на пристойную жизнь в Вене хватит лишь в обрез, учитывая, что юноше нужно тратиться на учителей и бывать в хорошем обществе. В том же самом письме Гайдн в самых лестных выражениях отзывался и о характере, и о даровании Бетховена: «Добрую сотню раз имел я случай наблюдать его полную готовность пожертвовать решительно всем ради искусства, что при наличии столь многих соблазнов достойно удивления и служит порукой тому, что самые высокие милости, оказанные Вашей курфюрстской светлостью Бетховену, окупятся с лихвой…»

В доказательство же продуктивности занятий Гайдн присовокупил к письму партитуры нескольких сочинений ученика: «И знатоки, и любители должны беспристрастно признать по ним, что со временем Бетховен займёт место одного из крупнейших композиторов Европы, а я буду гордиться правом именовать себя его учителем».

Бетховен присовокупил и собственное небольшое письмо курфюрсту, датированное тем же 23 ноября 1793 года, в котором признавался, что потратил прошедший год «на усвоение общих законов музыкального искусства» и что впредь он надеется послать своему повелителю сочинения, которые «больше будут соответствовать Вашему великодушию по отношению ко мне»^[6]. Если читать между строк, то здесь содержится косвенное извинение за то, что направляемые в Бонн сочинения не совсем таковы, чтобы ими гордился сам автор. Видимо, он видел свои недостатки лучше прочих.

Ответ Макса Франца, датированный 23 декабря 1793 года и прибывший в Вену аккурат к новогодним праздникам, был подобен ледяному дождю, обрушившемуся на головы как учителя, так и ученика. Курфюрст раздражённо писал Гайдну, что все сочинения, присланные из Вены, на самом деле были созданы Бетховеном ещё в Бонне и потому никак не могут служить доказательствами его успехов: «Я предлагаю Вам подумать над тем, не уместнее было ли бы ему вернуться обратно и заступить на службу, ибо я сомневаюсь в том, что при нынешнем его местопребывании Бетховен достигнет серьёзных успехов в области композиции и развития вкуса. Боюсь, что, как и после его первой поездки в Вену, он не привезёт оттуда ничего, кроме долгов».

Процитированный пассаж был оскорбителен прежде всего для Гайдна, чья педагогическая компетенция и человеческая порядочность ставились под сомнение. Но ещё хуже выглядел поступок Бетховена, который якобы попытался ввести в заблуждение сразу обоих, и учителя, и благодетеля, выдавая им свои старые работы за плоды годичного пребывания в Вене.

Так ли это было и о чём, собственно, шла речь?

Наиболее понятно обстоит дело с партитой: это был Октет для духовых, изданный под опусным номером 103 лишь в 1830 году, уже после смерти автора. Квинтет не сохранился, хотя, судя по некоторым эскизам, он тоже предназначался для духовых инструментов. Про вариации трудно сказать что-то определённое. Полнейшую загадку представляла собой упомянутая Гайдном фуга, следов которой совсем не обнаружено.

Самым значительным в этом пакете был, конечно же, Концерт для гобоя с оркестром. Увы, концерт оказался утерян, хотя Бетховен посылал копию не только курфюрсту, но и старому другу Зимроку. Известны лишь начальные такты частей концерта и относительно подробные эскизы к проникновенному Adagio. Даже по эскизам концерта можно судить о том, что курфюрст был несправедлив, отрицая творческие успехи Бетховена. Кроме того, как установили современные исследователи, сохранившийся фрагментарный автограф квинтета и эскизы гобойного концерта записаны на бумаге венского производства. Следовательно, либо композитор послал курфюрсту переработанные варианты прежних опусов, либо как минимум некоторые произведения были совсем новыми. Требовать от Бетховена мгновенного творческого результата после всего лишь нескольких месяцев обучения было, конечно, неразумно. Занятия теорией композиции принесли первые серьёзные плоды чуть позже, начиная примерно с 1795 года.