Хоккейные истории и откровения Семёныча

Стоит на пороге высокий плотный человек в сером костюме и буквально громовым голосом обрушивается на нас: «Вы что себе позволяете, что вы тут безобразничаете, а?». Синявский к нему, с его такой характерной скороговорочкой: «Дорогой, что такое, в чем дело?». — «Я полковник госбезопасности, — отвечает пришелец. — Из службы охраны Никиты Сергеевича Хрущева. Все сейчас в правительственной ложе собрались, и вдруг что–то сверху закапало, прямо на Никиту Сергеевича. Оказалось, что моча. Представляете, какое состояние у Никиты Сергеевича! Мы пригласили инженера, ответственного за коммуникации, и этот болван указал, что это из комментаторской кабины через вентиляционную трубу может происходить. Чем вы тут занимаетесь, это провокация…». Говоря честно, я струхнул. Но отнюдь не Синявский. Он вдруг взорвался своим резким фальцетом, на несколько тонов выше привычного: «Вон отсюда, вон, чтоб духа вашего здесь не было!». И мы начали вести репортаж, предварительно закрыв дверь. Л после матча пришел к нам в комментаторскую тот же самый человек, но уже ниже травы, тише воды. «Знаете, — говорит, — какая–то неприятная ситуация вышла. Вы ж сами понимать должны. Но Никита Сергеевич сказал, что вас знает, просил передать привет…». А инженеру влепили строгача и вообще чуть не уволили. Понятное дело, нашли стрелочника. Непонятно только, почему так странно была проложена вентиляция. Ведь, действительно, можно было при желании ту самую трубу вентиляционную в самых худших целях использовать. Хотя в то время никаких–таких диверсий не было, мирно жили. А все же, все же…

Однажды я сфотографировал Вадима Святославовича в группе работников нашего спортивного отдела. Где–то в середине шестидесятых годов. Снимок сделан возле здания Радиокомитета, на Пятницкой. Синявский, как молено судить по снимку, как всегда в ударе, балагурит, падевая на голову покрышку от футбольной камеры. С технической точки зрения снимок слабый. Но зато натура Синявского в нем передана очень точно: жизнелюб, оптимист, человек, смотревший на жизнь с огромным интересом. И любивший людей.

С тех пор много воды утекло. Ученик Синявского сам стал патриархом. За плечами репортажи с 26 чемпионатов мира по хоккею, четырех зимних Олимпиад. Писаревский вел репортажи матчей знаменитой суперсерии СССР–Канада–72, игр серии СССР–ВХА 1974 года, все турниры на приз газеты «Советский спорт», на призы газеты «Известия». А уж матчей чемпионата СССР и не сосчитать. Вот завидный послужной список, вот жизнь во имя любимой профессии.

Сколько встреч с легендарными спортивными личностями — тренерами, игроками, сколько теле и радиорассказов о популярных командах. В том числе и о «Химике».

— Я считаю, что надо отдать должное именно этому клубу, — убежден Писаревский. — Среди других команд отечественного хоккея «Химик» выделялся своей самобытностью, необычной трактовкой хоккея, яркими личностями, которых в его составе было в изобилии. В этом огромная заслуга главного тренера команды, исповедовавшего свой собственный творческий взгляд на игру, на какие–то уже, казалось бы, устоявшиеся хоккейные истины, заложенные тренерами, чей авторитет представлялся незыблемым.

Эпштейн шел своим путем. Он был волевой, сильный тренер, необыкновенно мудрый, в меру жесткий. В нем сочетались многие качества. Все они ярко выражались в его работе с людьми. Эпштейн умел заставить людей работать. Причем, как никто другой добивался эффекта методами убеждения, а никак не принуждения. Он вообще отличался неординарными подходами к игрокам. Он помогал хоккеистам полнее раскрыться, буквально вытягивал из них все то хорошее, что в них было заложено, но могло так и остаться нереализованным. Это была какая–то особенная эпштейновская проницательность. Он умел подходить буквально к каждому игроку и видел его перспективу.

Свою концепцию в хоккее он отстаивал до конца, и главное состоит в том, что эта концепция была так же правомерна, имела право на жизнь и жизнью же подтверждалась, как и концепции его коллег. И Эпштейн заставил считаться с собой самых маститых тренеров!

В чем суть этой концепции, в чем главная заслуга Эпштейна? — сам заражаясь поднятой в разговоре темой, вопрошал Писаревский. И сам же отвечал. — Намой взгляд, это все–таки психология. Николай Семёнович умел в силу своего какого–то особого психологического состояния раскрепостить человека, в котором было многое заложено. Бывает, что игроку мешает скованность, одолевает какой–то, как в спорте говорят, мандраж в силу авторитета соперника, неуверенности в собственных возможностях. Всякое бывает. Так вот Эпштейн мог снимать это состояние лучше всех. За счет вовремя сказанного меткого словечка, какого–то отеческого ободрения, дружеской поддержки, а то и взбучки — это тоже необходимо — от более опытного в жизни человека. И люди распрямлялись, верили ему настолько, что сами преображались, находили в себе силы противостоять более сильному спортивному оппоненту. То есть начинали играть так, как еще совсем недавно и представить себе не могли. И все это благодаря умению тренера достучаться до их душ, помочь поверить в самих себя и убедить человека в необходимости работы на пределе своих возможностей.

Вот каким искусством в полной мере обладал Эпштейн. Он ведь в буквальном смысле произвел революцию в отечественном хоккее. Такие авторитеты, как Тарасов, вполне определенно считали, что они самые маститые в хоккее люди. И вдруг — Эпштейн с его независимостью суждений, собственной трактовкой хоккея, которая давала результат. Ведь и ЦСКА проигрывал «Химику». И очень хорошо, что такой человек, как Эпштейн, появился в нашем хоккее. Благодаря ему в том числе, наш хоккей и отличался самобытностью, непохожестью ни на кого, большей разноцветностью, что ли. Хотя играли в эту игру во многих странах. Именно Эпштейн создал некую мозаику в нашем хоккее.

И еще одно великое достоинство Эпштейна. По ходу матча он мог по–разному строить игру своей команды. В зависимости от обстоятельств. И в этом заключено большое тренерское искусство. Поэтому нельзя было сказать, что «Химик» исповедовал лишь оборонительную тактику. Эта команда показывала и остро атакующий хоккей, благодаря которому и становилась призером первенств Союза. Ребята в «Химике» всегда отличались хорошей техникой, скоростью, мыслить умели. Потому что Эпштейн заставлял их думать во время игры. И доверял игрокам. Он давал им возможность в какой–то мере быть на площадке «вольными художниками». Стоит ли говорить, как такое доверие тренера окрыляет хоккеистов. Это было творчество на площадке. Эпштейн всегда стремился отойти от штампов, наработанных методов, сам был всегда в поиске.

И он всегда старался создать команду, которая отличалась бы от других. Игроков в своем «Химике» готовил, соответственно, мыслящих. Я вспоминаю, например, раннего Александра Рагулина. Первое, что сразу бросалось в глаза, — это его мощь, он мог, что называется, горы свернуть, физически был очень одаренным человеком. Но ведь при всей своей мощи Рагулин отличался очень тонкой игрой, был искушенным, зрелым тактиком, я бы даже сказал, с шахматным мышлением, он просчитывал игру на несколько ходов вперед. Хотя, повторюсь, в физическом плане был просто Шварцнеггером.

Я убежден, что таким уникальным мастером он стал благодаря Эпштейну, который, исходя из собственного видения хоккея, раскрыл в Рагулине то, что в нем было заложено природой. А другой тренер увидел бы в Рагулине только гору мышц, и тогда великий защитник не стал бы тем хоккеистом, каким его знает весь мир. Кстати, в те времена было много крупногабаритных игроков, но без царя в голове. А попасть в те годы в руки Эпштейна было для хоккеиста счастьем, хотя не все это понимали.

Николай Семёнович — человек талантливый, творческий, он отличался умением найти выход из сложных ситуаций по ходу матча, что очень сложно. Я делал с ним массу интервью, Эпштейн охотно шел на контакт, с ним было необыкновенно интересно работать, он был мудр, ум просматривался в каких–то его недомолвках, полунамеках, шутках и его юморе. Он мог видеть в игре больше, чем собеседник. Я убежден: