Такая долгая полярная ночь

Наступила зима, выпал снег, он покрыл сопки и долину. Новая шахта уже работает. Проложен по клону сопки бремсберг. Ветер упорно заметает снегом рельсовую колею бремсберга. Нас заставляют чистить от снега рельсы. Но… лопату бросишь, три лопаты наметет моментально. Парни ругаются и говорят: «Мартышкин труд». Холодно, ветер забирается под бушлат, продувает ватные стеганые, не первого срока носки, штаны. Конвоир ругает нас и требует, чтобы мы, несмотря на метель, чистили бремсберг. Ему тепло: он в добротном полушубке, в валенках и на руках меховые рукавицы.

В нашей бригаде работает Вальман (я о нем упоминал в 24-й главе). Он бросает лопату и решительно направляется в теплушку. Конвоир требует, чтобы он вернулся и продолжал работать. Вальман возражает, говорит, что замерз и что в такую пурговую погоду чистить бремсберг бессмысленно. Конечный результат препирательства: стрелок-конвоир стреляет, и Вальман убит.

Нас снимают с этой нелепой в пургу работы. Снегу выпало немного, еще только начало ноября. Сильно устаю на работе. Рабочий день — 12 часов. Питание — скверное — лагерная баланда. Это «щи» из зеленых листьев капусты и пополам разрубленных некрупных селедок. На второе какая-нибудь каша. Ячневая сечка, перловка, горох или чечевица. Порции скудные и в столовой копошатся те, что вылизывают миски после блатных, которые ухитряются питаться лучше, так как повара на лагерной кухне тоже воры.

Несмотря на дневное утомление, часто ночью просыпаюсь от криков. Это кричат замерзающие в изоляторе «штрафники». Сажают в этот рубленый из толстых бревен лиственницы изолятор без печки с грунтовым полом тех, кого по своему усмотрению надзиратели и охрана считают нарушителями лагерного распорядка. Сажают в белье, и это когда температура воздуха —3 — 30 градусов С! Ночью раздаются крики: «Дежурный! Дежурненький! Выпусти, замерзаю!» Крики настолько пронзительны, что в конце-концов «дежурненький» идет к изолятору (изолятор на возвышении, на специально разровненной площадке), гремит запор. Голос: «Замерз, вот я тебя погрею». Сухой щелчок револьверного выстрела. И… несут еще недостреленного в медпукт, В руку ему всунут камень. Он надрывно дышит, с каждым выдохом из его рта хлещет кровь. Охранник говорит: «Напал на меня, я защищался». На вахте и на вышке могут быть спокойны — все по закону, и главное — ночных криков больше нет.

Да, хочу добавить, что приятель убитого Вальмана, электрик Дремов (глава 23) в эту же зиму замерз, спускаясь из шахты в лагерь, он решил в сарайчике для аммонала переждать пургу и заснул вечным сном. Так два приятеля, предсказывающие этапному пополнению смерть в первую же зиму, сами ушли в эту зиму в небытие.

7 ноября 1941 года нашу бригаду после работы днем (12 часов на открытом воздухе) ночью выгнали чистить от снега автотрассу. Дорога была сильно передута снегом, и машины не могли отвозить руду на обогатительную фабрику.

На эту ночную работу нас окриками, бранью и ударами прикладов подгоняли охранники. На трассе при свете фар застрявших автомашин я увидел груду лопат, которые разбирали заключенные, чтобы приступить к работе. Передо мной один старик-заключенный, видно хозяйственный и аккуратный в прошлом человек, стал выбирать лопату получше и пошире. Конвоиру показалось, что он долго копается, и конвоир с маху ударил старика прикладом к грудь. Старик, охнув, покатился с косогора вниз в долину. Я не сказал, что автотрасса вилась около сопки, с одной стороны сопка, в с другой — обрывистый склон в долину.

Я не выдержал и, глядя на конвоира, сказал: «Вот и поздравил нас с Великой Октябрьской революцией, с праздником!» Конвоир озлобленно направил на меня штыком вперед свою винтовку. В этот момент фары автомобиля осветили меня. И я, рванув бушлат, выставил навстречу штыку охранника свою грудь в военной гимнастерке. И, глядя на этого взбесившегося пса, сказал: «Что ж, я думал, что эту гимнастерку проткнет японский штык, а оказывается — русский». Увидев мою гимнастерку и летный шлем, который я продолжал носить и который не раз уже меня выручал, охранник отдернул винтовку и произнес: «Вспомнил…»

Глава 31

Мне пришлось постигнуть значение трех «Д»: дистрофия, диспепсия, деменция. Три роковые «Д». Если к этому еще добавить побои, наносимые заключенные дегенератами-охранниками, и умерщвление прямое или косвенное в штрафном изоляторе, то, пожалуй, полностью вырисовывается картина жизни и смерти человека в сталинских лагерях. Ускоряет приближение смерти и труд, весьма тяжелый при 12-ти часовом рабочем дне. О питании и говорить не приходится. Зима завладела Колымой. Снег и мороз добивали людей. Все больше в лагере появлялось «доходяг», т.е. изможденных, истощенных, пораженных цингой людей.

Фельдшер лагеря рудника имени Чапаева Олег Георгиевич Потехин, кажется, ленинградец, (за что он был осужден, не знаю) говорил мне, что зима многих унесет на тот свет. Потехин, узнав, что я обладаю медицинскими познаниями, сочувственно относился ко мне. Внезапно для нас, заключенных, был собран этап из наиболее ослабленных. Это был очередной лагерный сюрприз. К этому надо было привыкнуть. И не сразу мне удалось усвоить, что в лагере каждый следующей день совершенно непредсказуем. Возможно, хотя я не уверен, что Потехин посоветовал нарядчику включить и меня в состав этапа, так как подумал, что смертность в лагере растет, а я могу быть следующим кандидатом в «жмурики». И надеясь, что на новом месте мне «повезет», зачислил меня в этап. Впрочем, это только мои домыслы. Очевидно, в то время я еще верил в добрые помыслы и дела людей. Жизнь в дальнейшем убила эту веру.

Руки мои к тому времени зажили. А случилось со мной следующее, из лагеря нас под конвоем погнали в тайгу, надо было на своих плечах из тайги принести шести или восьмиметровые бревна — спиленные раньше лиственницы. В тайгу за этими бревнами ушло 10-12 человек, в их числе был и я. Цинга давала себя знать. Ноги мои при каждом шаге как будто ступали по надутым резиновым подушкам. Чтобы спасти десны и зубы я жевал луб лиственницы, а в лагере от цинги пили приготовленный из лиственничной «лапки» — иголок чай. Горькую терпкую жидкость готовили, заливая кипятком в деревянной бочке нарезанную массу игл лиственницы.

Итак, мы шли в тайгу за бревнами (начальство затеяло что-то строить в лагере). Я ковылял одним из последних. Бригадир вернулся ко мне и сказал, чтобы я подобрал упавшего и с ним вернулся в лагерь. Дав мне такое задание, бригадир поспешил к началу колонны работяг. Колонна — это слишком громко сказано: я уже говорил, что было нас 10 или 12 человек и один конвоир. Пройдя сотню-другую метров по протоптанной людьми в снегу узкой тропинке, я увидел лежащего ничком работягу-заключенного. Я стал его поднимать, но он мычал что-то нечленораздельное и не имел сил, чтобы встать. Я понял, что колымский мороз сделал свое дело — сознание у несчастного уже было потеряно, наступило то, что называют общим переохлаждением организма. Я пытался его поднять, но сил моих на это не хватило: ноги, пораженные цингой, меня самого еле держали. Тогда я стал на колени и подлез под него, потом поддерживая его, беспомощного и мычащего, стал отжиматься с этой ношей от снега, на котором мы с ним волей судьбы оказались. Наконец, я встал с этим парнем на своих плечах и, покачиваясь, пошел назад, к лагерю. Моя ноша периодически что-то мычала и соскальзывала с моих плеч. Я одной рукой зацепил его за карман бушлата, а другой за ворот. Сколько я прошел, мне трудно сказать, но парень, как мне казалось, становился все тверже и все тяжелее, и упорно сваливался с моих плеч. Тогда я зубами сбросил с обеих рук свои обледеневшие рукавицы и голыми руками крепко схватил его за одежду. Сколько было сил я поспешил, правда, не думая о своих руках. Мороз в тот день был, вероятно, не меньше – 40 градусов. До лагеря я не дошел, а с трудом добрел до лагерной бани на берегу ручья. Там мылась какая-то бригада заключенных. Я перешагнул порог бани и, теряя сознание, упал вместе со своей ношей. Мне потом говорили, что тот, кого я нес, при падении на пол бани застучал по доскам, как мерзлая баранья туша. Кто-то увидел мои совершенно белые кисти рук и, не долго думая, сунул мои руки в тазик с горячей водой. От нестерпимой боли сознание вернулось ко мне, и я дико закричал. Парня, которого я вынес из тайги, спасти не удалось — от умер от переохлаждения организма. С кистей моих рук от обморожения сошла «перчатками» кожа с ногтями. И после лечения, которое давало мне возможной передохнуть от горных работ, — этап на рудник имени Лазо.