Я пел с Тосканини

— Давай, мой мальчик, начнем сразу же!

На другой день он начал с того, что разъяснил мне характер шекспировского персонажа. Должен сказать, что поначалу партия этого толстяка мне совсем не нравилась, и я не раз был готов отказаться от нее. Но по мере занятий, день ото дня, партия зрела и стала приносить какое-то удовлетворение. Данизе учил со мной фразу за фразой и говорил:

— Вот увидишь, Тосканини хочет, чтобы это исполнялось именно так.

Мы занимались по три, иногда по четыре часа в день, проходя реплику за репликой, пассаж за пассажем. Данизе был из тех людей, которые никогда ни перед чем не отступают. Обладая сильным характером, огромной эрудицией, отлично владея голосом, он умел решать все задачи.

Однажды, чтобы прибавить мне уверенности, что Фальстаф получается, он пригласил пианиста Паскуале Решиньо, прекрасного аккомпаниатора, и мы записали на пленку — я храню ее до сих пор — весь I акт оперы.

Когда прослушали запись, у меня не осталось никакого сомнения, и я сказал Данизе:

— Теперь я понимаю, что Тосканини прав. Фальстаф — моя партия, и я буду петь ее.

Тут я должен выразить бесконечную признательность многоуважаемому баритону Джузеппе Данизе. Он проявил ко мне столько симпатии и дружеских чувств с первого же дня, когда я имел счастье познакомиться с ним. Впоследствии он тоже всегда был по-отечески внимателен ко мне — заботился о моем голосе, дикции, выразительности, и я помню, что слушал указания этого милого и дорогого дяди Пеппино, как я его называл, буквально открыв рот.

Джузеппе Данизе разрешал мои проблемы. Когда же позднее я возвращался с занятий у Тосканини, огорченный какой-нибудь неудачной фразой, Данизе утешал меня, присылал веселые стихи, чтобы развеять дурное настроение. Я в свою очередь отвечал ему тоже стихами…

Едва прошли две недели, которые я выкроил себе для подготовки Фальстафа, как сразу же раздался телефонный звонок от Тосканини: маэстро ждет меня, чтобы послушать, что я выучил.

И вот я снова остался наедине с маэстро в знакомом кабинете на вилле в Ривердейле, где готовил партии Яго в «Отелло» и Амонасро в «Аиде».

Маэстро сел за рояль и заиграл вступление I акта «Фальстафа».

Я с подъемом спел весь I акт. После фальцета «Io son di sir John Falstaff» Тосканини внезапно встал из-за рояля. Я с тревогой подумал: «Что случилось? Чем он недоволен?» Но маэстро быстро подошел к двери и радостно позвал синьору Карлу:

— Карла, иди, иди сюда, наш Вальденго взялся за ум! Ты слышала, как он спел сейчас этот фальцет? Никто еще не пел мне его так хорошо, так ясно, чисто и прозрачно, как он! — И обращаясь ко мне, добавил: — Молодец! Взялся за ум! Вот теперь сразу видно, что занимаешься как следует. Молодец, молодец, молодец, я очень доволен!

Он некоторое время с восторгом смотрел на меня, ничего не говоря, но потом, как бы испугавшись, что его слова вскружат мне голову, добавил:

— Имей в виду, однако: то, что ты поешь, это еще не Фальстаф! Но ты сможешь хорошо спеть его. Только надо заниматься, а не брать все с наскоку, как ты привык, к сожалению, делать…

Я слушал его и про себя думал: не знает маэстро, что я ночи не сплю из-за этого толстяка Фальстафа и уже голову сломал над этой партией от усердия.

Привлеченная возгласами Тосканини, в кабинет вошла и славная синьорина Маргерита Де Векки, секретарь маэстро, которая тепло относилась ко мне и первая же надирала мне уши, когда я смел отвечать маэстро…

Мы вернулись к роялю и, чтобы убедиться, что я не по чистой случайности спел так хорошо, маэстро предложил:

— Это получилось так прекрасно, что давай спой еще раз все сначала!

РОТ НАБИТ ФАСОЛЬЮ

Заниматься с этими двумя колоссами — Тосканини с одной стороны и Данизе с другой — было для меня огромным и совершенно неожиданным счастьем! Не надо, однако, думать, что все было тихо и мирно, одно удовольствие, потому что у каждого из них был такой характер, что… Я работал со всем усердием, я контролировал себя в каждой мелочи, и все же не все шло гладко, и нередко я уходил от Данизе, получив хорошую головомойку, к Тосканини, который тоже готов был распять меня на кресте!

И тем не менее это было большое счастье — иметь возможность научиться многому у этих двух великих людей, поэтому я терпеливо сносил и их оскорбления, и упреки, и все прочее.

Однажды после занятий с Тосканини я пришел к Данизе и рассказал ему, как сердито отчитал тот меня за какой-то пустяк, и услышал в ответ:

— Маэстро очень правильно сделал, потому что с таким пьемонтским упрямцем, как ты, только так и нужно!

Так мне досталось и от него. Немало напуганный, я постарался поскорее удалиться.

В это время я пел также и в «Метрополитен», где мне тоже приходилось немало бороться, чтобы преодолеть разные трудности и препятствия. Скажу честно: и мне и моим коллегам по неприятностям пришлось пережить там немало горьких минут!

Жизнь певца, которая всем кажется такой красивой и привлекательной и нередко заставляет людей говорить: «Смотрите-ка, он поет, получает от этого удовольствие и еще кучу денег!», на самом деле имеет столь мало приятных сторон, что люди, не имеющие отношения к театру, даже представить себе этого не могут… Да, всегда хорошо там, где нас нет!..

Вот, к примеру, пел в это время в «Метрополитен» один мой коллега, тоже баритон, очень важная и влиятельная фигура, которому очень не понравилось то, что Тосканини выбрал такого молодого баритона, как я, для «Отелло» и «Аиды». И теперь, узнав, что Тосканини собирается готовить «Фальстафа» и полагая, наверное, что только он вправе петь эту партию, он приложил немало усилий для того, чтобы заставить Тосканини прослушать его.

И вот что в связи с этим сказал мне маэстро:

— Послушай, дорогой мой, хочу посмешить тебя немного. Мне пришлось послушать твоего коллегу из «Метрополитен» в «Фальстафе», потому что уж никак невозможно было отказать. Он пришел сюда, и я вынужден был это сделать. Не буду тебе говорить об итальянском произношении этого синьора, не буду говорить о голосе, хотя он у него и очень сильный, только какую бы он ноту ни брал, все равно полное ощущение, что у него рот набит фасолью. Знаешь, когда он закончил петь, я поблагодарил его и попрощался.

Потом он добавил:

— Партия Фальстафа — не обычная партия. Ее нельзя неть просто, как любую другую, был бы только более или менее хороший голос. Фальстафа должен петь певец, у которого не только подходящий голос, но и великолепная дикция, и — что не менее важно — он должен быть очень музыкальным. Фальстаф — слишком классическая партия, чтобы ее смог спеть всякий дилетант!..

Естественно, гневу того баритона не было предела, когда он узнал, что Тосканини выбрал для «Фальстафа» именно меня… Таким образом у меня появился злейший враг, которого мне следовало весьма остерегаться.

«ЕСЛИ БЫ Я САМ МОГ СПЕТЬ ЭТУ ПАРТИЮ»

I акт «Фальстафа» я повторял каждый день, потому что Тосканини хотел, чтобы я как можно глубже вошел в роль, буквально перевоплотился бы в этого толстого обжору и он стал бы моей второй натурой.

Маэстро придавал огромное значение монологу I акта из-за многообразия оттенков, которые надо было придавать словам.

Данизе научил меня придавать больше выразительности слову ladri (воры), произнося его иначе — laderi, считая, что добавление гласной «е» делает слово более выпуклым, хотя сама эта гласная почти незаметна. Две стоящие рядом согласные dr лишают слово звучности, певучести. Тосканини со своим тончайшим слухом сразу же уловил это мое новшество и похвалил.

Что касается образа Фальстафа, то маэстро разъяснил мне его буквально в мельчайших деталях и требовал, чтобы мое исполнение было как можно более реалистичным и в то же время не было образцом ни драматического, ни комического. Он говорил:

— Фальстаф не комический персонаж, как многие думают и как его представляют многие исполнители. Это обстоятельства, в которые он попадает, делают его смешным. Он же сам убежден, что нравится женщинам, иначе не попался бы вторично на розыгрыш в лесу с феями. Ясно? Его пение, — продолжал маэстро, — должно быть расслабленным и отнюдь не истеричным, даже при вспышках гнева. Толстые люди обычно флегматики. Они добродушны и неохотно делают лишние движения. Даже когда Фальстаф приказывает слугам оставить его наедине с Квикли, он произносит это не повышая голоса, не удостаивая их даже взглядом. Слуги — сегодня они есть, а завтра — нет, надо, чтобы чувствовалось расстояние. Помни еще, что, исполняя партию Фальстафа, ты должен чуть-чуть отставать от оркестра: этот миг запоздания в пении подчеркнет неповоротливость героя… А вот дыхание должно быть всегда ровным и естественным, потому что без правильного дыхания — прощай бельканто! Верди считал, — добавил Тосканини, — что в партии Фальстафа, после того как певец отлично освоит все темпы, может быть позволена некоторая свобода исполнения, чтобы возникла полная непринужденность… но не смешливость, конечно, не тот банальный смех, который неразумно вставляют некоторые твои коллеги. Комическое — в самой музыке, и нет нужды добавлять еще что-то.