Пробуждение

Генерал, войдя в комнату, окинул офицеров быстрым внимательным взглядом и густым басом благожелательно произнес: «Здравствуйте, господа», после чего прошел за середину первого стола. 

— Прапорщики Волков, Герасимов, Речников и Стышнев, представьтесь его превосходительству, — властно, как бы подавая команду, произнес ротмистр Желиховский.

Долговязая фигура Вани Волкова заслонила от меня генерала. Ванин бас, не такой густой, как у генерала, но довольно увесистый, неторопливо возгласил:

— Ваше превосходительство! Прапорщик Волков представляется по случаю прибытия в ваше распоряжение!

— Весьма рад, весьма рад, прапорщик, — рокотал генерал, пожимая Ванину ручищу.

Настал мой черед. Я постарался представиться генералу более ловко, чем своему командиру сотни. В ответ генерал прогрохотал свое «весьма рад», и я уже собирался уступить место Речникову, как вдруг командир полка задал мне неожиданный вопрос:

— А вы, прапорщик, служили в Новогеоргиевской артиллерии?

— Так точно, ваше превосходительство. Я младший фейерверкер Новогеоргиевской, или, вернее, Зегржской крепостной артиллерии.

— Похвально, прапорщик, весьма похвально, — одобрительно сказал генерал, пожимая мне еще раз руку. Я не знал, что похвально: быть фейерверкером или служить в Новогеоргиевской артиллерии. Мои недоумения рассеялись, когда я потом узнал, что наш командир полка был до войны начальником Новогеоргиевской артиллерии, повздорил с главным инспектором артиллерии великим князем Сергеем Михайловичем и вынужден был уйти в отставку. На войну он пошел добровольно и попросил дать ему пехотный полк.

Представились Речников и Стышнев. Командир полка сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

— Господа! Представляю вам юных офицеров (Речников тоже попал в юноши, хотя был на девятнадцать лет старше меня) прапорщиков Волкова, Речникова, Герасимова и Стышнева. Сегодня мы принимаем их в дружную семью нашего славного полка. Не сомневаюсь, господа, что вы окажете им необходимую поддержку и поможете советом. — Офицеры щелкнули шпорами. — А теперь, господа, прошу садиться. Приступим к обеду. 

Прием в полку произвел на нас большое впечатление. Невольно вспомнилось, как нас в запасном батальоне принимал полковник Смирнов, не нашедший ничего лучшего, как распечь некоторых прапорщиков за шпоры или неправильное отдание чести. Смирнов не желал или не умел подумать о внутреннем мире молодого прапорщика. Старый бурбон, он смотрел на людей с точки зрения полуграмотного ефрейтора, назначенного учителем молодых солдат и показывающего над ними свою власть.

Здесь мы были обласканы командиром полка, образованным, заслуженным генералом. Здесь к нам внимательно и доброжелательно отнеслись старшие офицеры. Нас приняли в семью полка. Мы стали здесь своими. Было над чем подумать и с чем сравнить.

По знаку ротмистра Желиховского старший солдат махнул кому-то рукой, и из дверей кухни появились солдаты, несшие на деревянных блюдах огромные куски вареного мяса. Офицеры отрезали дымящееся ароматное мясо и закусывали с горчицей и солью. Затем были внесены и поставлены на столы суповые чаши. Обедали не торопясь. Штабс-ротмистр Каринский, указывая мне на того или иного офицера, называл его фамилию и должность.

Небольшого роста, сухощавый и уже немолодой ротмистр Белавин был командиром первого батальона, следовательно, моим начальником. Я внимательно рассмотрел серьезное и умное лицо пожилого ротмистра. Оно мне понравилось.

Черноусый поручик Жуковский, с живыми, веселыми глазами и быстрыми, решительными движениями, командовал четвертым батальоном. С командиром третьего батальона ротмистром Желиховским я уже был знаком. Командир второго батальона подполковник Макасеев сегодня не обедал.

Штабс-ротмистр Пантюхов с мягким лицом задумчивого интеллигента, с вялым ртом и вислым носом командовал третьей сотней. Он небрежно сидел за столом и лениво жевал, неторопливо обводя взглядом присутствующих. Я заметил, что его глаза несколько раз остановились на мне.

Когда было покончено с третьим блюдом, генерал поднялся со своего места, офицеры встали и стояли,  пока командир полка не вышел из комнаты. Затем все постепенно стали расходиться. Каринский, уходя, сказал мне:

— Жду вас вечером к себе. Теперь отдыхайте и устраивайтесь.

Я пошел устраиваться. Зимний день короток, начинало смеркаться. В моей комнатушке было темновато.

— Валюк! Как тут дело с освещением?

— У хозяев лампа есть, да пузырь разбит. Можно свечей купить. Дозвольте, я сбегаю в лавочку.

Зажженная свеча слабо боролась с надвигавшимся вечером. Но что делать?

— Как будете спать, ваше благородие? — поинтересовался Валюк. А я и сам не знал.

— Не знаю, брат! — развел я руками.

— У хозяев есть холст. Купим, — Валюк уже говорил за нас обоих, — и сошьем мешок. Набьем его сеном — будет мягко. А подушка, простыни и одеяло у вас есть.

Я, конечно, согласился. Все было улажено, и скоро на двух составленных вместе скамьях красовалось мое ложе.

Итак, с основным вопросом, кажется, покончено. Я отпустил денщика.

Офицеры собрались ровно за полчаса до начала ужина. Полковой адъютант зачитал полученные сводки, приказы главкозапа [29], в которых ничто не привлекло особенного внимания, объявил наряд, указал, кто из офицеров поведет команду на окопные работы.

Генерал кратко и ясно разобрал занятия, которые он смотрел сегодня, и сказал нечто вроде поучения о том, что для занятий нужно иметь «программку» и по важнейшим вопросам обязательно обучать солдат самим офицерам, упомянул третью и одиннадцатую сотни, где, по его мнению, дело обстоит наиболее слабо. Ни одной фамилии не было названо, но мне не хотелось бы выслушать подобный необидный и безличный разговор о сотне, когда я буду проводить там занятия.

После ужина Каринский обнял меня за плечи:

— А теперь ко мне, Михаил Никанорович! 

Каринский занимал «чистую» половину большой халупы, с моим закутком, конечно, несравнимую.

— Сейчас будем пить чай, Михаил Никанорович. А пока я вас немного развлеку, что-нибудь сыграю по вашему выбору.

Я полагал, что штабс-ротмистр играет на скрипке, но он извлек из-за шкафа большую гармонию с тремя рядами клавишей — баян.

— Ну что же вам сыграть? Чайковского любите? Очень хорошо. Хотите «Сентиментальный вальс»?

Я с некоторым сомнением смотрел на Константина Павловича. В Иванове я слышал, и не раз, виртуоза на баяне татарина Туишева. Играл тот блестяще, но из классиков я слышал только «антракт» из «Кармен» и «Военный марш» из «Фауста». Остальное же были вальсы, песни, танцы. Чайковский на баяне? Это было для меня что-то новое, мне казалось, что баян не может передать задушевность и тонкость «Сентиментального вальса».

Но вот Константин Павлович приладил ремни, на мгновение задумался и потом заиграл. Быть может, в отношении техники ему было далеко до Туишева, но играл он именно так, как я представлял себе всегда музыку Чайковского: просто, несмотря на сложность исполнения, задумчиво и проникновенно. Грусть, жалобы, мечты о будущем, стремление к счастью, светлый образ любимой — все это Каринский отразил в своей игре, и я забыл, что он играет на баяне, я слышал только вдохновенную песню чистого сердца, томящегося, мятущегося и в то же время покорного судьбе. Когда Каринский кончил, я невольно вздохнул:

— Как хорошо, Константин Павлович!

— Да. Чайковский есть Чайковский. Ему и удалось так естественно написать «Чародейку» потому, что он и сам великий чародей! — Каринский говорил о композиторе, а я имел в виду исполнителя.

— Константин Павлович, можно еще что-нибудь из Чайковского?

— А что бы вы хотели?

— Я не ахти как разбираюсь в музыке, но мне нравится вальс из «Евгения Онегина».

— Все это в наших силах!

И вновь я пережил бал у Лариных, как будто сам  присутствовал на нем; молодость, любовь, задор, И грусть, и предчувствие трагического конца, и легкомысленное заигрывание звучали так ясно и полно, что я растрогался.