Герои Смуты

Чем же, кроме этого поистине «враждотворного» местничества, запомнилась история ополчения автору летописи? Оказывается, безмерной гордостью Прокофия Ляпунова, который «не по своей мере вознесеся», и картинами ожидания приема у главного воеводы, внимания которого добивались многие «отецкие дети» и сами бояре: «Приходяху бо к нему на поклонение и стояху у него у избы многое время, никакова человека к себе не пущаше и многокоризными словесами многих поношаше, х казаком жесточь имеяше». «Другой начальник», Иван Заруцкий, «поймал себе городы и волости многие», из-за чего «на того ж Заруцкого от земли от всей ненависть бяше». Лишь для одного князя Дмитрия Трубецкого у летописца не нашлось никаких бранных слов — может быть, потому, что «Трубецкому же меж ими чести никакие от них не бе» [123].

Упреки, адресованные Прокофию Ляпунову, могли быть справедливы, но в оценках летописца заметно стремление принизить значение действий тех, кто принимал участие в событиях на стороне земского ополчения. Прокофий Ляпунов, как видно из его грамот, не особенно щадил чувства своих противников — бояр, сидевших в Москве. Во время возобновившихся в июне 1611 года переговоров с гетманом Яном Сапегой (который уже побывал в королевском лагере под Смоленском и договаривался в то время об уплате денег за службу с Александром Госевским, а потому хотел показать, что может договориться о соединении и с Прокофием Ляпуновым) глава земского ополчения пышно титуловал себя так: «приобщитель преже бывших преславных царей преименитого Московского государства, неотклонной их царского величества думной дворенин и воевода Прокофий Ляпунов». Обращаясь к Сапеге с призывом «за православную нашу веру и за правду стояти», он прямо обозначал, каких врагов имел в виду: «против лжесловного неисправления, лукавых под присягою старосты Гасевского, и полковников, и ротмистров, и всего злопагубново их рыцерства, и против московских бояр непостоятелного предания Московского государства и отступления древняго своего благочестия» [124].

Главным памятником земского дела под Москвой остался знаменитый Приговор Первого ополчения 30 июня 1611 года. Приговор был необходим ополченцам для того, чтобы остановить новое «нестроение» власти, связанное уже с авторитетом «всей земли». «Новый летописец» упоминает, что принятию Приговора 30 июня 1611 года предшествовала совместная челобитная «ратных людей» ополчения — объединившихся ради этого дворян и казаков. В ней они просили, «чтоб бояре пожаловали быть под Москвою и были б в совете и ратных людей жаловали б по числу, по достоянию, а не через меру». Считалось, как писал летописец, что из трех главных воевод ополчения двоим — Трубецкому и Заруцкому — «та их челобитная не люба бысть», и только «Прокофей же Ляпунов к их совету приста, повеле написати приговор». (Впрочем, подпись князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, как и Ивана Заруцкого, за которого расписался сам Прокофий Ляпунов, все-таки присутствует на Приговоре, поэтому слова летописца являются преувеличением [125].) Получается, что собравшиеся в ополчении люди уже тогда стремились остановить начавшиеся раздоры и пагубное стремление к новым чинам и наживе тех, кто оказался под Москвой. К сожалению, не были исключением из этого ряда и собравшиеся в ополчении «бояре» (здесь это слово упоминалось в широком смысле, обозначая всех, кто облечен властью и правом командовать над ратными людьми). Бояр под Москвой просили, чтобы они «себе взяли вотчины и поместья по достоянию боярские; всякой бы начальник взял одного коего боярина». Вместо этого в ополчении началась безудержная раздача в частные руки дворцовых и черносошных земель, которые ратные люди считали общим источником обеспечения кормами и жалованьем. Справедливости ради надо сказать, что инициатор земского движения Прокофий Ляпунов ни в чем подобном замешан не был. Источники не сохранили никаких свидетельств о его участии в начавшейся гонке обогащения.

Преамбула Приговора перечисляет все чины, участвовавшие в создании ополчения, и содержит наказ «боярам и воеводам», выбранным «всею землею». Новое «правительство», в котором первое место занял Ляпунов, получало свои полномочия не от царя, как в обычное время, а властью «всей земли»: «…и всяким земским и ратным делом промышлять бояром, которых изобрали всею Землею по сему всее Земли приговору». В задачи выборных бояр входили ведение боевых действий против польского гарнизона в Москве («промышлять земскими и ратными делами»), суд и управление территорией, подвластной руководителям ополчения («расправа всякая меж всяких людей чинити вправду»). Вспоминали в приговоре и о крестном целованье собравшихся в ополчении людей и требовали исполнить свой долг «как душа Богу и всей Земле дана». Следование «Земли» вслед за «Богом» показывает сакральную значимость, придававшуюся всему земскому обществу [126].

Приговор 30 июня 1611 года был посвящен прежде всего решению земельного вопроса. Самой важной могла считаться его первая статья: «А поместьям за бояры быти боярским, а взяти им себе поместья и вотчины боярския и окольничих и думных дворян, боярину боярское, а окольничему окольническое, примеряся к прежним большим бояром, как было при прежних Российских прироженных государях». Таков был новый, выстраданный в Смуту идеал земского устройства, к которому предстояло стремиться. Но если посмотреть на другие нормы Приговора как на источник по внутренней истории ополчения, то можно увидеть целый список злоупотреблений властью, оказавшейся в руках у воевод.

В следующей статье предлагалось остановить бесконтрольную раздачу земли без «земского приговору», в том числе из «дворцовых сел» и «черносошных волостей». Эти имения «розняли бояры по себе», поэтому в Приговоре содержалось постановление вернуть их во «Дворец», то есть в приказ, который в обычное время ведал царским хозяйством, оказавшимся в период «междуцарствия» без особенного присмотра. По Приговору земского ополчения вводилось управление такими землями по прежним образцам; кроме дворцового приказа, учреждались еще и финансовые — Приказ Большого прихода и четверти — для сбора хлебных и денежных доходов [127]. В Первом ополчении хотели решительно бороться с теми, кто «имали себе поместья самовольством, без боярсково и всей земли совету». Наделе оказывалось так, что служилый человек подавал челобитную о 100 четвертях поместной земли, а захватывал и 500, и 1000 четвертей (статья 3). Приговор подтверждал прежний указ царя Василия Шуйского о раздаче поместий в вотчины «за московское осадное сиденье». Однако объединившись с «тушинцами», другие служилые люди — последовательные сторонники Шуйского — вынуждены были признать их право на получение таких же вотчин «против московских сидельцев». То есть те, кто воевал некогда против Лжедмитрия II, уравнивались в правах со своими бывшими врагами! Единственное, но важное уточнение заключалось в том, что тушинские оклады, полученные «втаборех», признавались недействительными. Кроме того, перевод поместий в вотчинную землю, как это предполагалось по известному указу царя Василия Ивановича о пожаловании осадных сидельцев, должен был происходить для тушинцев и тех людей, кто потом служил самозванцу в Калуге, с учетом родословного принципа: «кто кому в версту» (статья 9).

Все эти распоряжения не достигли цели. Хотя в созданный в ополчении Поместный приказ и должны были «для поместных дел» посадить «дворянина из больших дворян», но без архивов и справки об окладах и земле во владении служилых людей ему ничего нельзя было поделать. Понимали это и те, кто в ополчении добивался выдачи поместий. Соблазн легкого обогащения, видимо, был сильнее. С другой стороны, иногда трудно было винить пришедших в ополчение служилых людей, чьи земли действительно были разорены и «от Литовской стороны», и «от Крымские стороны». По разным причинам они потеряли связь со своими поместьями и вотчинами, не получая никаких доходов, и захват поместья во время службы в ополчении становился залогом их выживания. В первую очередь это касалось служилых людей из «порубежных городов» — Смоленска, Белой, Дорогобужа, Вязьмы и Можайска, пострадавших «от литовского разоренья». Им в Поместном приказе Первого ополчения обязаны были «поместья давати наперед», да и вообще сначала испомещать «бедных» и «разоренных» (статьи 10, 16). Конечно, это не вина, а беда Первого ополчения, что годы Смуты отучили русских людей от следования таким прекраснодушным порывам.