Счастье мне улыбалось

«Бисы» во время спектакля были старой опереточной традицией, такова особенность театра. Они подтверждали, что у актера на сцене все идет прекрасно, что публика его любит. Да, прежде кое-кто из актеров злоупотреблял «бисами», старался привлечь внимание только к себе, не думая о партнерах по сцене, о том, что спектакль — это задуманное режиссером единое действие. И тем не менее «бисы» — конечно, лишь те, которые не противоречат духу спектакля, — допустимы.

Запретил Туманов и преподносить актерам цветы из зала — теперь букеты следовало передавать через билетеров. Но ведь совсем другое дело, когда поклонники вручают цветы своему любимому артисту сами, имея возможность пообщаться с ним непосредственно, сказать при этом добрые слова. То есть и зрители, и исполнители были и здесь лишены какой-то частицы праздника.

Напряжение в отнощениях между старыми актерами и Тумановым постепенно усиливалось. Добавила недовольства и поставленная им в 1951 году «Суворочка» О. Фельцмана. Для театра оперетты этот спектакль был непростым по многим причинам, но я не собираюсь вдаваться здесь в искусствоведческий анализ, тем более что я не была непосредственной свидетельницей тех событий, а знаю все только по рассказам своих старших коллег. Спектакль был выпущен, но особым успехом у публики он не пользовался и быстро сошел со сцены, хотя в нем и был очень хорош, как я уже упоминала, Геннадий Александрович Заичкин, исполнивший роль Суворова.

О трениях между Тумановым и актерами старшего поколения мы тогда не знали, по крайней мере внешне это не бросалось нам в глаза. Да и проблемы, которые волновали старших коллег, нас пока не затрагивали. Мы ведь только начинали свою жизнь в театре, где к нам отнеслись по-доброму. О том, что в театре на самом деле не все так просто, я начала немного догадываться, когда оказалась в той грустной ситуации, о которой уже рассказала выше. Видимо, та злосчастная заметка в стенгазете, которую я тогда прочла, и тот весьма вольный, злой комментарий «милого человечка» потому и были так болезненно восприняты Иосифом Михайловичем, что он знал об отношении к нему части труппы и остро это переживал. Как все люди творческие, был он человеком ранимым. Понял сам, что в такой обстановке работать бессмысленно, и ушел.

Вскоре после прихода в театр я вышла замуж. Мы с Лилей Панковой поехали отдыхать на Черное море, в Макапсе, где был дом отдыха актеров. Провели там целый месяц — купались, загорали, гуляли. И за весь месяц — никаких знакомств, потому что мы ни на кого не обращали внимания. И вдруг в последний день к нам подошел какой-то парень. Я была очень разборчивой в выборе знакомых, не в том смысле, чтобы они обязательно были какими-то писаными красавцами, нет, мне были интересны люди, у которых в душе есть что-то серьезное, содержательное. Наш новый знакомый по имени Рудик не отличался какой-то особо броской красотой — он был обычным парнем, но что-то в нем меня привлекло.

Потом мы всю ночь просидели на высоком парапете, отделявшем территорию дома отдыха от берега. Сидели под луной, под звездами, смотрели вниз, на море и говорили, говорили обо всем. Рудик оказался очень интересным, эрудированным человеком — все-таки окончил философский факультет университета, сразу было видно, что голова у него светлая, память великолепная. Держался он солидно, словно хотел выглядеть старше меня. Уже потом, когда мы поженились, я увидела в его паспорте, что он моложе меня на год.

Рано утром Рудику надо было уезжать — у него тоже кончался срок путевки. Я проводила его на поезд — железная дорога проходила рядом, вдоль берега, так что нужно было только спуститься к морю. Так мы и разъехались — он к себе в Киев, а мы с Лилей вернулись в Москву.

Вскоре я получила письмо. Обыкновенное письмо молодого человека, решившего написать девушке, с которой он знаком всего один день. Я ответила. Завязалась переписка. В то время у меня еще были эпистолярные способности и я любила и умела писать письма. Так начался наш заочный роман, и продолжался он почти год. А потом Рудик приехал в Москву — знакомиться с моими родителями. Познакомился и повез меня к себе в Киев — теперь уже перед его семьей должна была предстать я. Удивительно, но папа с мамой спокойно отпустили свою дочь в чужой город с пока еще чужим для них человеком. То ли Рудик так покорил их, то ли они были у меня такие простодушные, доверчивые, что и думать ни о чем плохом не могли. А может, просто были уверены во мне — я ведь прежде не давала им поводов для беспокойства.

Правда, в восемнадцать лет со мной произошел один случай, когда папа устроил мне взбучку. Началось все с того, что мы с подругой решили впервые пойти на танцы в какой-то клуб, кажется, это был клуб милиции где-то на Недлинной. Я тогда уже училась в Глазуновке, но все еще ходила с косичками. На танцевальном вечере к нам подошла группа взрослых ребят. Все они были в военной форме. Начался обычный для танцев разговор, но очень быстро стало ясно, что это не какие-то там пустые парни, а очень интересные собеседники. Оказалось, это были военные переводчики, только что вернувшиеся из Италии, где они проходили стажировку.

Один из них, Алик Бахров, некрасивый, но умница, что было видно сразу, расположил меня к себе. Был он старше меня лет на семь. Знакомство наше продолжилось, и вскоре начался роман, платонический, но весьма бурный. Однажды мы прибежали с Аликом откуда-то к нам домой очень голодные. Я быстренько налила суп и почему-то, видимо, от нетерпения, в одну тарелку, из которой мы и стали есть вместе. Папа увидел это и, когда Алик ушел, схватился за ремень: «Это какие же между вами отношения, если вы едите из одной тарелки?! Это что за манеры?!» Кого сейчас, при теперешних свободных нравах может поразить вполне невинная «вольность»? А тогда!.. Папа из этого чуть ли не трагедию сделал — так его поразило мое поведение. А ведь мне было восемнадцать, я была совершеннолетней и могла поступать как хотела. Тем не менее папа поговорил тогда со мной очень строго — с ремнем в руках. Впервые в моей жизни. Меня так это потрясло, что я ушла из дома и два дня жила у крестной моего брата… Вот какое тогда было воспитание…

Но возвращаюсь к своей поездке в Киев. Я познакомилась с мамой Рудика и просто влюбилась в нее. И не только потому, что она чем-то напоминала мне мою маму. Она приняла меня как родную. Это очень редкий случай, чтобы будущая свекровь так расположилась к избраннице своего сына. А ведь Рудик у нее был единственный, он был для нее всем, она его просто обожала. Тем более удивительным было ее теплое ко мне отношение. Может, она в свое время мечтала иметь и дочь? Не знаю…

Звали мою свекровь Мария Александровна — это по-русски, а на самом деле она Ядвига Войцеховна, полька. Была она женщиной маленькой, неброской, но с каким-то особым очарованием, как говорят, с изюминкой. И было в ней много человечности, доброты, хотя она и строгой бывала. Мария Александровна давно жила в России, когда-то была замужем за русским фабрикантом, и потому ее давно уже все называли Марией Александровной. Овдовев, она вышла замуж за отца Рудика. Колоритный мужчина, даже мужик — большой, крепкий, шумный, прямо-таки «батько», и в отличие от жены без особых манер. «Батько» Андрей Борецкий работал кем-то в одном из киевских театров. Помню, он хорошо умел готовить настоящий украинский борщ.

Мария Александровна считалась одной из лучших портних в Киеве. Заказов у нее было много, и она шила, шила, сидя порой за швейной машинкой и по ночам. По сути дела, эта хрупкая женщина кормила семью. Но одно дело шить посторонним, и совсем другое — шить своему человеку. И будущая свекровь принялась наряжать меня. Помню, как я стеснялась этого — впервые попала в чужую семью, и сразу для меня сшили столько красивых платьев. И свадебное платье из белого шифона, естественно, тоже сшила Мария Александровна.

Свадьба наша была в Химках, на даче, которую мы снимали в течение многих лет. Там была липовая аллея, вот под этими липами и поставили столы. Было очень весело. Гостей собралось много: приехали из Киева родители Рудика, пришло много народу из театра — и молодые мои подружки, и кое-кто из «стариков», в том числе и Серафим Михайлович Аникеев. Это было так естественно — ведь тогда мы жили одной театральной семьей. Сейчас о той атмосфере приходится лишь вспоминать…