Екатерина Ивановна Нелидова. Очерк из истории императора Павла

Рассказ этот, не вполне, быть может, достоверный в подробностях, в высшей степени характеристичен для эпохи и действующих лиц, и в правдивости его нет доводов сомневаться. Искренно ли говорил Архаров Марии Феодоровне или, что гораздо вероятнее, желал выведать ее мысли, чтобы затем предать ее, — во всяком случае слова Архарова должны были возмутить императрицу. Любя своего супруга и вовсе не желая повторять событий 1762 г., Мария Феодоровна в то же время могла опасаться, что Павел узнает об этом разговоре от самого Архарова в извращенном виде, а она уже испытала несколько раз, что подозрения Павла, боявшегося за свой престол и безопасность, обращались совершенно неосновательно и на нее [129]: императрице оставалось только, ограждая Павла от слуг, подобных Архарову, позаботиться о скорейшем удалении Архарова из столицы.

Мария Феодоровна возвратилась из Москвы 7-го мая и поселилась в любимом летнем своем местопребывании, в Павловске, за 20 дней до прибытия Павла Петровича из поездки его по России. В этот относительно спокойный промежуток времени она имела полную возможность обсудить, вместе с Нелидовой, положение дел в империи при новом государе и те меры, которыми они могли бы предотвратить печальные последствия крутого нрава императора. Павел царствовал всего только полгода, а между тем правление его уже возбуждало общественное неудовольствие, в особенности в кругу дворянства, которое было тогда единственным культурным и политически сильным классом общества. Правительственная система Павла Петровича, оставшаяся в главных чертах неизмененной при его преемниках, заключалась в ослаблении значения дворянского сословия, в уничтожении его привилегий, сословных и экономических, в облегчении тягостей крестьянства и в водворении порядка и законности в России; короче, в его сознании, в основе его правительственных мероприятий, лежала мысль о равноправности всех пред законом, источником которого являлась власть монарха; щедрая раздача крестьянских душ в день коронации произведена была отчасти с административными целями: «у меня, — говорил Павел, — столько же полицеймейстеров, сколько помещиков», и одновременно с этим объявлен манифест об обязанности крестьян работать в пользу помещиков лишь три дня в неделю [130], — мера, на которую из боязни обидеть дворянство не решилась сама Екатерина во все 34-летнее свое царствование. Стесняемое при дворе, откуда Павел изгнал всех праздных царедворцев для определения в военную службу, вынужденное нести действительную военную службу со всеми ее тягостями, лишившись всех особых привилегий, связанных с зачислением младенцев в списки гвардейских полков и с переходом из гвардии в армию, — дворянство увидело себя ограниченным и в сфере чисто помещичьей власти, в отношениях своих к «крепостным», которыми оно, по мысли Павла, должно было управлять, а не держать их в кабале. Быстрота решений Павла, неумолимая строгость в их исполнении, делали положение еще более невыносимым. Павлу, прежде всего, недоставало умения достигать своих целей исподволь, постепенно, выбирая для этого средства более мягкие, менее обидные; напротив того, он спешил, как будто боясь не успеть во всем задуманном, и, проникшись сознанием полноты своей власти, предпочитал действовать мерами суровыми, хуже всего часто — полицейскими, вовсе не заботясь о выгодах и мнении отдельных личностей. Привыкнув распоряжаться у себя в маленьком хозяйстве, Гатчине и Павловске, где ему известна была вся подноготная и где ни одна мелочь не ускользала от его зоркого глаза, Павел Петрович полагал возможным приемы этого хозяйства применить и к жизни громадной империи, управляя ею самолично, не оказывая доверия ни одному из своих сотрудников, которых он менял по малейшему подозрению в чистоте их действий или даже по капризу. С целью добиться правды, желая открыть к себе доступ всякому обиженному и слабому, Павел велел установить у Зимнего дворца знаменитый желтый ящик для прошений, жалоб и доносов, которые все лично прочитывал, полагая на них всегда, по обыкновению, быстрые, решительные, но именно потому далеко не всегда обдуманные резолюции. Не было впрочем чиновника в России, который бы не боялся этого желтого ящика, не было такого преступления или такой несправедливости, которые не могли бы быть известны чрез этот ящик грозному государю, не знавшему пределов ни в своем гневе, ни в своей милости. Поэтому, насколько любили Павла Петровича низшие классы населения, настолько же трепетали его классы высшие, дворянство и чиновничество, а между тем они-то и окружали особу монарха, наполняя собою двор, гвардию и столицу и составляя единственный культурный класс общества. Прямого противодействия государю в то время еще не могло быть, но существовало глухое недовольство правительственною системой, стремление унизить ее, сделать смешною. В этом отношении Павел Петрович оказался легко уязвимым. Не ограничиваясь важными, коренными преобразованиями в строе народной и государственной жизни, он задумал установить, так сказать, патриархальную опеку над частною жизнью своих подданных, стремясь повсюду к ее простоте, порядку и единообразию: изданы были распоряжения против роскоши, определен был час, когда в Петербурге должны были быть потушены огни в частных домах, указаны были формы одежды, угодной государю, приняты были меры даже против употребления многих слов в русском языке в официальных бумагах и даже в разговоре, и нет сомнения, что эти меры, касавшиеся мелочей жизни каждого, были более отяготительны, чем какие-либо крупные реформы, так как, применяясь ежедневно, ежечасно, и ломая укоренившиеся привычки, они вызывали постоянное озлобление в обществе, в особенности при деятельности усердной не по разуму петербургской полиции, находившейся под начальством пронырливого и загадочного по своим целям и намерениям Николая Петровича Архарова. В особенности тяжело было для жителей столицы предписание всем выходить из экипажей при встрече с государем; дамы обязаны были в этих случаях становиться на подножку экипажа. Распоряжение это повело к тому, что при проезде Павла улицы пустели. Страсть императора к мелочам военной службы, крайняя чуткость к театральным и смешным экзерцициям ежедневного вахт-парада времен Фридриха II, от правильного исполнения которых, при страшной вспыльчивости Павла Петровича, зависела судьба солдат и офицеров, также усиливали всеобщее неудовольствие. Все это создавало крайне нервное напряженное состояние духа в служилом классе всей России, особенно же в жителях Петербурга и в лицах, приближенных к особе государя. Эта нервность отражалась в усиленной степени и на ее виновнике, самом Павле Петровиче, который, чувствуя глухую оппозицию своим мерам и будучи напуган ужасами французской революции, стал бояться бунтов и заговоров, в каждой случайной ошибке и неточном исполнении его приказаний видел умышленное неповиновение, признак революционного духа… Какая обильная почва для недоразумений всякого рода и интриг злонамеренных людей!

Князь Александр Борисович Куракин.

Ожидая в Павловске возвращения Павла, Мария Феодоровна до такой степени привыкла обмениваться мыслями с Нелидовой, что в те дни, когда Нелидова не приезжала в Павловск, она писала ей, сообщая различные новости и изливая пред ней свои чувства. Обе относились к положению дел в государстве довольно тревожно, но источник тревоги видели не в направлении внутренней политики государя, а исключительно в его характере и злонамеренности его советников.

«Я узнала о новой подлости Архарова, — писала Мария Феодоровна 20-го мая. — Говорят, что он принуждает всех окрасить двери своих домов ромбами в черный и желтый цвета, и что хозяин одного из лучших домов, где двери украшены резною работой, также принужден обезобразить их таким образом. Архаров простирает свою подлость так далеко, что приказал объявить хозяевам, которые отказываются исполнить его требования, что он пришлет к ним маляров, и они разрисуют им двери на их счет. Все это падает на нашего доброго императора, который несомненно и не думал отдавать подобного приказания, существующего, как я знаю, по отношению к заборам, мостам и солдатским будкам, но отнюдь не для частных домов. Архаров — негодяй (vilain monsieur). Я больше не доверяю ему своих писем, потому что он мало берег их, а посылаю их прямым путем чрез почту. Этот толстый господин рассердится и будет иметь двойное горе — рассердиться и затем утихнуть. Прощайте, дорогое дитя, я пишу вам, как и говорю, — языком сердца, вам преданного» [131].