«Крестный отец» Штирлица

«В 1936 году Николаев приказал мне взять работу по линии японских дипломатов только для подготовки специальных операций, — рассказывал Ким. — Когда я ему заявил, что у меня только два работника: Калнин и Каравай и что нам троим нельзя обслуживать все линии японского сектора, Николаев заявил: “Весь сектор вы берете на время, потом передайте заместителю начальника отдела” (ожидался приход Уманского из немецкого отделения)… Работой по дипломатам я был недоволен, я не мог с ней справиться. Специальную операцию “X” Гай не разрешил. Из лиц, которых нужно было изъять, мне разрешили арестовать (и то после долгих споров, со ссылками на НКИД) Миронова и связанных с “X”… Придя к заключению, что с дипломатами у меня ничего не выходит, я отказался от нее…» ^{127}, [19]

Преподавательской и научной работой Киму пришлось пожертвовать еще в начале 1930-х. Он числился лишь членом бюро секции зарубежного Востока в Коммунистической академии на Волхонке. Думаете, детективный Хайд окончательно победил Джеккиля-ученого? Отнюдь.

«Кажется, впервые я встретил Рому у Бориса Пильняка, в деревянном коттедже на Ленинградском шоссе, — припоминал писатель Лев Славин. — Он несколько сторонился нас. Подчеркивал, что он сам по себе. Зачем бы ни привел его в свой дом Пильняк — по литературным ли делам или как живой справочник по Японии, — Ким держался там как свой. С нами не смешивался. Пожалуй, некоторое исключение он делал для Бориса Лапина, с которым его связывали востоковедческие интересы. Мы же больше, чем хозяином дома, интересовались Кимом. Только что появилась его острая, оригинальная книжка “Три дома напротив, соседних два”, очень, кстати, понравившаяся Горькому. В тот вечер Ким прервал наконец свое олимпийское молчание, ввязался в наш спор о сердцевине сегодняшнего дня и заявил, что современность — это субъект, а не объект, что роман о Тиберии и Гае Гракхах может быть остросовременным, а о секретаре обкома — безнадежно отсталым. Мне это показалось правильным, я поддержал его…» ^{128}

Очерк-памфлет «Три дома напротив, соседних два» был опубликован в 1933 году в альманахе «Год Шестнадцатый». Сейчас это сочинение — «описание литературной Японии» — заинтересует, пожалуй, лишь специалистов-литературоведов. Но в 1934 году оно было выпущено еще и отдельным изданием, а авторитетный востоковед Николай Конрад поместил «Три дома» в список рекомендованных книг к своему курсу лекций по истории японской литературы эпохи Мэйдзи.

«Утро японского либерализма было очень веселым и многообещающим… На следующий год после смены правительства [1869-й] в Эдо, переименованном в Токьо, была открыта Высшая школа. Великовозрастные сынки захудалых самураев и наследники мелких купцов и помещиков в засаленных халатах и рваных юбках по утрам слушали заморских лекторов, а по вечерам, ошалелой гурьбой шляясь по переулкам, пугали окрестных жителей только что вызубренными спряжениями немецких глаголов и заумью из Nursery Rhymes. Вскоре рождается бессмертная студенческая песня, японский “Гуадеамус” с воинственным припевом: “Дэкансьо, Дэкансьо — живи полгода этим! Остальную половину проводи во сне!”. Таинственное “Дэкансьо”, которое старушки принимали за имя западного божества, являлось просто сокращенным обозначением европейской премудрости: ДЭ-карт, КАН-т, ШО-пенгауэр… Аудитория новой литературы составилась исключительно из обитателей этого квартала — подданных Дэкансьо, дипломированных интеллигентов…» 

Название для очерка Ким заимствовал из статьи профессора филологии Такаямы. Придуманную литературными мэтрами современной Японии эго-беллетристику (о личных переживаниях, своем окружении, мелочах повседневного бытия) Такаяма назвал «трехдомовнапротивсоседнихдвухной» прозой. Эта литература, с сожалением констатировал Ким, «превратилась в коллекцию опытов описания потайных углов микрокосма авторов и их знакомых». Он рассмотрел и другие жанры — от дзюнбунгаку («чистая литература») до дзицува («истории, основанные на фактах»), и противопоставил им особое явление — «пуро», реалистическую или пролетарскую литературу: «Пуро заняли почти половину мест в промпланах буржуазных книгоиздательств и в литературных отделах толстых ежемесячников» ^{129}.

Под влиянием ли лучших «пуро» или поздних сочинений своего любимого Акутагавы, Роман Николаевич и сам написал пару новелл, опубликовав в очередном выпуске того же альманаха. Персонажи «Японского пейзажа» — туристы: французский посол, юноша-японец и семья из Токио. Муж, потерявший работу учителя в частной гимназии, здание которой купила патриотическая организация, жена, больная туберкулезом, и маленькая беззаботная дочка. Туристы идут через горы полюбоваться знаменитым озером и водопадом. «На берегу цвели вишни. По сине-зеленому стеклу скользили крошечные яхты. На той стороне озера, на склоне горы среди сосен, виднелись пагода и крыша буддийского монастыря… Посол вынул блокнот, записал: “Все одинаковы перед лицом шедевра природы. Император, торговец, кули одинаково забывают свои эфемерные страсти — политику, заботы, обиды”… Рано утром все пять путников покинули гостиницу, разошлись в разные стороны. Посол вызвал рикшу из селения и поехал дальше в горы, в соседний курорт… Молодой парень нанял лодочника и переправился на ту сторону озера. В монастыре ночью должна была состояться конференция нового состава ЦК компартии… Супруги с девочкой пошли вдоль берега, перешли мостик, прошли мимо двухэтажных вилл, еще пустых. Они направились прямо к знаменитому водопаду, чтобы броситься в него» ^{130}.

Ким не вкладывал второй смысл в название своего очерка — «Три дома напротив». Но оно ненароком наводит на размышления. У китайского философа Мэн-цзы (Моей в японской транскрипции) есть притча. Когда у человека пропадает курица или собака, он бросается на поиски — обходит три дома напротив и соседних два. «Если же он потерял свою душу, он не знает, как вернуть ее…» Разведка — путь обмана и пренебрежения обычной этикой. Многие профессиональные разведчики отмечали, что жизнь под масками, в постоянных комбинациях, необходимость во всем подчиняться служебному долгу перенапрягает психику. Дмитрий Быстролетов писал откровенно: «Разведка уродует души и жизни тех людей, которые вынуждены с ней соприкасаться».

В 1935 году Ким случайно пересекся в Москве с Павлом Шенбергом, за которым следил у Отакэ Хирокити. Шенберг не знал, что был арестован по донесению Кима, и обнялся с ним как со старым приятелем. Ким решил не упускать Шенберга из виду и «использовать в дальнейшем» — бывшего корреспондента знал «кое-кто из старых работников в японском посольстве», а также в самой Японии. Пообщавшись, он выяснил, что Шенберг вполне доволен службой в Центросправке и «твердо решил не работать у иностранцев». Спустя некоторое время Кима разыскала жена Шенберга, сообщила, что мужа снова арестовали, «он в последнее время работал у американского корреспондента Михайлова», и просила помочь узнать, в чем его обвиняют. «Я ничего не мог ей обещать… О приходе официально поставил в известность руководство» ^{131}. [20] 

В числе близких друзей Романа Николаевича был Григорий Гаузнер (Гузнер) — выпускник Литературно-художественного института им. Брюсова, поэт и журналист, в 1927 году ездивший в Токио по поручению театра Мейерхольда для изучения «биомеханики театра Кабуки» и написавший по возвращении книгу «Невиданная Япония». Среди молодых членов Союза писателей СССР он считался едва ли не самым талантливым. В 1933 году Максим Горький собирал коллектив для создания книги государственной важности — «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», в числе авторов оказался и Гриша Гаузнер. А его отец Иосиф Гузнер, обычный советский служащий, был связан с Романом Кимом как агент «X» ^{132}. [21] В уцелевшем дневнике Гаузнера есть запись от 27 ноября 1930 года: «Танака дает объявление: “Иностранцу нужна учительница”. 40 женщин. Водевиль, когда они приходят по 5 и по 6, советуются на лестницах, толкутся в дверях…» ^{133}, [22] Упомянутый Танака (партийный псевдоним) — это Ямамото Кэндзо, японский коммунист, эмигрировавший в СССР; в Москву он приехал в 1930 году и возглавил японские секции в Исполкоме Коминтерна и Исполнительном бюро Профинтерна. Не исключено, что Ким по заданию ОГПУ поселил Танаку в квартире Гузнеров и аккуратно следил за ним. И впоследствии агент «X» сдавал комнату другим приезжим японцам, за которыми требовалось понаблюдать.