Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

Матушка удивилась такому раннему посещению Колосовой, но полагая, что она приехала посмотреть Новицкую, сказала ей:

— Ты слышала, Евгения Ивановна, о нашей соседке? Как жаль ее, бедную.

— Да, жаль, — отвечала Колосова, — но теперь нечего о ней говорить. Что тебе чужое горе. Вставай-ка поскорее: теперь не время прохлаждаться.

— Да что же такое случилось? — спросила матушка.

— Вставай, говорю тебе, поедем вместе выручать Базиля!

— Как? Что это значит?

— А то, что он со вчерашнего вечера сидит где-то под арестом.

Всякий поймет, что должна была чувствовать в эту минуту мать, нежно любившая своего сына. Ей подробно рассказали обо всем и она залилась слезами. В это время приехал к нам и Катенин, который также был извещен о нашем домашнем горе. Все сообща начали советоваться, как поступить в таком случае; наконец решили, чтобы матушка лично просила гр. Милорадовича о помиловании.

Катенин тут же написал просьбу и матушка вместе с Колосовой поехала к Милорадовичу. Правителем канцелярии генерал-губернатора был тогда Н. И. Хмельницкий, известный театральный писатель. Колосова смело обратилась к нему, как к человеку, всем нам знакомому. Первый ее вопрос был: «где находится брат наш?»

Хмельницкий долго не хотел говорить, как бы боясь открыть государственную тайну; но, наконец, обе женщины умолили его и он сказал, что брат посажен в Петропавловскую крепость. Матушка, едва удержалась на ногах. Колосова упросила Хмельницкого доставить им возможность увидеть графа и лично подать ему просьбу нашей матушки.

Этот храбрый генерал, герой 1812 года, русский Баярд, как его называли, имел репутацию доброго и благородного человека… Но рыцарь без страха не всегда бывает без упрека…

Хорошенькие девушки и миловидные женщины пользовались постоянною его благосклонностью и перед ними наш русский Баярд готов был преклонить колена с рыцарскою любезностью.

В тот период времени он почти ежедневно бывал у кн. Шаховского и ухаживал за одной хорошенькой танцоркой, родственницей князя.

Отец и мать мои тогда полагали (может быть, и ошибочно), что кн. Шаховской, в отмщение моему брату, настроил Майкова придраться к нему, а вместе с тем вооружил и гр. Милорадовича против него.

Матушка наша, поддерживаемая Колосовой, едва могла войти в приемную графа. Он вышел… она бросилась к его ногам и, рыдая, подала ему просьбу… Раздраженный граф грозно закричал ей:

— Меня слезы не трогают, я видел кровь!

Эта странная фраза была сказана им со строгим выражением лица и с полным убеждением, что он сказал и логично, и убедительно.

Что он видел кровь, в этом, конечно, никто не сомневался; но какое же отношение эта кровь имеет к слезам испуганной и отчаянной матери, пришедшей умолять о пощаде своего сына?

Граф начал читать ее просьбу и еще более обнаружил негодования. Он ударил рукой по бумаге и сказал:

— Вот за это одно слово его надо отдать в солдаты!

На этот раз граф сказал уже вовсе нелогично.

Мать подает просьбу о помиловании сына. Чтобы ни было написано в этой просьбе, сын ее ни в каком случае не может быть тут ответчиком.

Матушка от слез и душевного страдания ничего не могла говорить; но тут Колосова, которая была неробкого десятка, вступилась за нее и энергично начала упрекать графа в его жестокости и несправедливости. Граф, наконец, умилостивился, начал успокаивать матушку и, посадив ее, сказал:

— Этот урок был нужен молодому либералу, который набрался вольного духу от своего учителя Катенина; впрочем, нынешний же день велю его освободить…

Матушка воротилась домой несколько успокоенная обещанием графа; однако-ж, брат мой был возвращен из крепости на другой уже день вечером.

В каземате он просидел 42 часа. Немного, для ежедневного рапорта коменданта; но слишком достаточно для того, чтобы дать понятие, как в то доброе старое время умели ценить и поощрять талантливых и начинающих артистов.

Матушка наша была одна из тех робких, мягкосердечных и впечатлительных натур, воображению которых, зачастую, самые обыденные житейские неприятности представляются в преувеличенном виде. Что же она, бедная, должна была перечувствовать в продолжении этих двух суток!

Господь дал ей силы перенести эти ужасные потрясения, но такая строгость ничем не вызванная со стороны моего брата, могла бы стоить ей жизни. Добродушный коменданта Сукин, отпуская моего брата из крепости, сказал ему:

— Я, по моей должности, никогда не бываю в театре, но слышал от моих знакомых, что вы артист даровитый; вот, теперь, как вам придется представлять на сцене какого-нибудь арестанта, вы, побывши у нас, конечно, еще натуральнее сыграете свою роль. Прощайте, сударь. До свидания я уж вам не скажу (смеясь, прибавил он). Я к вам в театр не езжу, так, дай Бог, напредки и вам не посещать нас грешных. Желаю вам успехов. Не поминайте нас лихом.

Легко себе вообразить, в каком мы были восторге, когда брата воротился из крепости: мы не помнили себя от радости. По той же, вероятно, причине и г. квартальный надзиратель позабыл возвратить брату деньги, полученные им от него в самые грустные минуты; он, конечно, не хотел напоминать ему прошлого горя.

Недели через две или три, брат мой письменно просил Кречетова о возвращении своих денег; но так как расписки в получении их квартальный не давал, то, конечно, и не считал себя обязанным возвращать их. Когда же отец наш написал ему, что будет жаловаться обер-полицмейстеру, то отец Кречетова пришел к нашему отцу и умолял пощадить его сына, не срамить его перед начальством, и что он сам, наконец, даст честное слово заплатить вместо своего сына всю сумму сполна. Отец мой не жаловался, а отец Кречетова не возвратил денег. Благородный же сын его получил, года через два, чин высокоблагородия и был долгое время частным приставом в нашей части.

В том же 1822 г. И. А. Катенин был выслан из Петербурга; и вот что вызвало на него эту опалу, знаменитая трагическая актриса того времени, Катерина Семеновна Семенова, вторично вступя на сцену, долго не хотела удостоить моего брата чести играть с нею и вообще отзывалась о нем с пренебрежением. Все трагедии она играла тогда с Брянским. Главная причина ее нерасположения к моему брату была, во первых, его дружба с Александрой Михайловной Колосовой — ее соперницей по театру [13]; а во вторых, будучи сама прежде ученицею кн. Шаховского, она принадлежала к его партии и крепко не жаловала Катенина на его злой язык и строгую критику. В первый раз она начала играть с моим братом в трагедии «Поликсена», соч. Озерова [14], 18-го сентября (А. М. Колосова тогда отошла от театра и была в Париже). Семенова играла Гекубу, брат — Пирра, а роль Поликсены занимала молодая воспитанница театрального училища Азаревичева, ученица Семеновой. Эта шестнадцатилетняя девушка не имела никаких средств — ни внешних, ни внутренних — для сильных трагических ролей и, разумеется, была очень слаба и неудовлетворительна (впоследствии она перешла на роли служанок). Семенова, по окончании трагедии, при вызове собственно ее, вывела вместе с собою и свою ученицу. Такая закулисная протекция показалась многим неуместна, потому что этой воспитанницы никто не думал вызывать. Надо заметить, что вызовы тогда имели важное значение и считались большою наградою артистам. Раздалось шиканье. Катенин сидел в первом ряду кресел, и так как он имел в то время значительный авторитет в кругу истых театралов [15], так, вероятно, был главным тут зачинщиком; он закричал:

— Семенову одну!

Гордая Семенова, не привыкшая к такого рода протестам, возмутилась этой демонстрацией и на другой же день формально пожаловалась гр. Милорадовичу, который, в своей неограниченной власти, запретил Катенину посещать театры. Понятно, что такое лишение сильно раздражило страстного любителя театрального искусства; он не скрывал своего негодования и не стеснялся в своих резких отзывах на счет губернаторской власти, что, вероятно, не могло не дойти до графа.