Жозефина

Ему случалось говорить два часа подряд, все время стоя, стояла и его аудитория, и никто не чувствовал ни мгновения усталости. Уходя, Арно сказал Ренольду де Сен-Жан-д’Анжели: «Это необыкновенный человек, все покоряются превосходству его гения, подчиняются силе его характера; все в нем несет признак власти. Посмотрите, как его власть признается людьми, как они покоряются ей, не подозревая об этом или помимо своей воли. Сколько уважения и восхищения в глазах тех, кто приближается к нему! Он рожден властвовать, как многие другие — служить. Если не произойдет несчастья и он не будет убит снарядом, через четыре года он будет или в изгнании, или на троне».

Жозефина уже похожа на королеву. Позднее она признается, что ничто не сравнимо с теми впечатлениями, которые были у нее в то время, или, как говорит мадам де Ремюза, «казалось, любовь пришла, чтобы ежедневно, каждый день бросать к ее ногам очередную победу».

Бонапарт был тогда фаворитом, любимцем миланского населения. Люди часами ждали его выхода из дворца Сербеллони. Неравнодушные к успеху тщеславные итальянцы, как и все народы, с воодушевлением приветствовали молодого генерала еще и потому, что считали его своим соотечественником. Однажды он сказал: «Само мое иностранное происхождение, вызывавшее некоторое недовольство во Франции, было выгодно мне. Оно позволяет всем итальянцам видеть во мне соотечественника; оно очень облегчило мои успехи в Италии. Как только были достигнуты успехи, сразу возникло стремление узнать подробности о семье, бывшей так долго в забвении, и стало ясно, что она в прежние времена играла видную роль. Она оказалась, по их мнению и ощущению, итальянской семьей настолько, что когда встал вопрос о замужестве моей сестры Полины с принцем Боргезским, все представители этого семейства и в Риме и в Тоскане в один голос сказали: «Это хорошо, они наши, они нашего круга». Позднее, когда встал вопрос о том, чтобы папа короновал меня в Париже, этот акт наивысочайшего значения произошел без больших затруднений. Австрийская коалиция в конклаве резко выступила против, но итальянская партия одержала верх, присоединив к политическим доводам одно маленькое соображение национального честолюбия: если, в конечном итоге, именно итальянскую семью мы ставим править варварами, то отомстим галлам».

Как в Милане, так и в Париже Жозефина превосходно служила интересам мужа. Она помогала ему играть двойную роль, которая позволяла Бонапарту казаться то революционером, то консерватором. Если речь шла о том, чтобы отстраниться от роялистов, он опирался на людей с идеями, как у Ожеро. Если же речь шла о том, чтобы привлечь на свою сторону представителей старого режима, связующим звеном между ним и европейской аристократией становилась Жозефина со своими связями и своим характером. Он сам это признавал. «Сам мой брак с мадам де Богар-не, — говорил Наполеон, — дал мне доступ к целой партии, так необходимой мне, для создания моей системы объединения, одного из самых главных принципов моего правления, отличавшегося именно этой системой. Без моей жены мне самому никогда бы не удалось войти в отношения с этой партией».

Салон бывшей виконтессы де Богарне во дворце Сербеллони изысканностью и царящими в нем атмосферой и традициями напоминал самые блестящие салоны Сен-Жерменского предместья. В этом дворце Жозефина с исключительной утонченностью принимала миланскую знать. В ее салоне царил определенный этикет, резко контрастировавший с ультрадемагогическим тоном общения, который итальянская армия должна была воспринять после 18 фрюктидора. Со своей итальянской хитростью Бонапарт находил средство одновременно нравиться и тем, которые без штанов, и тем, на ком еще сохранились штаны. Он ловко манипулировал как самыми экзальтированными демократами, так и представителями старинных дворов Австрии и Неаполя.

Его воспринимали то как трибуна на коне, то как властелина. По мнению одних, это был Брут, по мнению других — Цезарь в ближайшем будущем. Нет ничего занимательнее изучения этого двойного аспекта. В то время как младшие офицеры Бонапарта говорили самым революционным языком, сам он в откровенных беседах с близкими с особым пренебрежением осуждал его. Главнокомандующий, назначенный Директорией, испытывал глубочайшую неприязнь к самим директорам, в частности, к Баррасу. Правда, он старательно это скрывал: еще не пришло время сбросить маску. Жозефина, тесно связанная с Баррасом, вынуждена была, может быть, безотчетно, смягчать столкновения, которые, не будь ее, вероятно, происходили бы между директорами и молодым, но непокорным генералом. Если Баррас и проявлял недовольство Бонапартом, который часто действовал вразрез с инструкциями Директории, он побоялся бы причинить неприятность своему другу Жозефине, такой милой и приятной на празднествах в Люксембургском дворце. Она же в Милане продолжала то, что начала в Париже, и на самом деле, она была самой сильной опорой Бонапарта в отношениях с Директорией.

Жозефине тогда было тридцать четыре года. Она умело скрывала несколько увядший и темный цвет лица с помощью румян и пудры, которые она применяла с большим искусством. Ее не слишком маленький рот скрывал далеко не белоснежные зубы. Она умела искусственно исправлять природные недостатки и подчеркивать достоинства. В ней все было гармонично: изящная фигура, тонкие черты лица, нежный взгляд, мелодичный голос, гибкость и мягкость в движениях, приятная манера поведения — все это придавало ей исключительный шарм. Добавьте к этому креольское кокетство, тем более приятное, что оно казалось естественным и непроизвольным, обворожительную беспечность, приятный, без претенциозности разговор, душевную доброту, проявлявшуюся при каждом удобном случае, манеры, напоминавшие о лучших традициях Версальского двора, исключительный вкус, туалеты, которым позавидовали бы королевы, и вы легко поймете, какое впечатление производила эта в высшей степени соблазнительная женщина на ум и сердце Бонапарта. Он был абсолютно верен ей, и это в то время, когда в Милане не было ни одной красотки, которая не надеялась бы понравиться ему и завоевать его! В его верности было много любви и чуть-чуть расчета. Как он сам отмечал, его положение было очень щекотливым; он командовал старыми генералами, завистливые взгляды внимательно следили за всеми его движениями и поступками, он был предельно осмотрителен. Его удача была в его ловкости и хитрости, забудься он хоть на один час — и сколько побед не имело бы места!

Годы спустя во время коронования Наполеона в Милане его внимание привлекла знаменитая певица Грассини. Обстоятельства были не слишком строгими, он обратился к ней, и после первого момента скорого знакомства она принялась вспоминать, как дебютировала именно в период его первых подвигов в должности генерала итальянской армии: «Я была тогда в полном расцвете своего таланта и красоты. Я покоряла все сердца. Один молодой генерал оставался холодным, но, однако, он единственный занимал меня! Как странно, как необычно! Когда я чего-то стоила, когда вся Италия была у моих ног и когда я была готова пренебречь всем за один лишь ваш взгляд — не смогла этого добиться. И вот вы обращаете свой взор на меня сегодня, когда это уже не имеет значения для меня, когда я больше не достойна вас».

В мае 1797 года Бонапарт был относительно счастлив, насколько мог быть счастлив человек с таким неспокойным и неуемным характером, который, кажется, вовсе не создан для счастья и покоя. После стольких волнений и такой усталости ему было достаточно нескольких дней, чтобы восстановить свое физическое состояние. Почти рассеялись подозрения, которые были у него в отношении жены, да и Жозефина привыкла к Италии, где у нее было такое блестящее положение и где удовлетворялось ее честолюбие.

Что касается французской армии, то она была опьянена радостью и гордостью от триумфов. Милан ей казался Эдемом. Стендаль красочно описал этот по-настоящему волшебный период: все офицеры и солдаты молоды, все влюблены; милашки одна красивее и любезнее другой; прогулки по бастиону восточных ворот, древнему испанскому заслону, обсаженному каштанами и возвышавшемуся на сорок футов над зеленеющей долиной! Здесь собиралась добрая компания. Дамы ездили в открытых колясках, которые называли «бастионады».