Сервантес. Его жизнь и литературная деятельность

Лопе де Вега не мог не понять, что вызов относится прямо к нему. Таким образом, борьба между ним и Сервантесом начинается уже в период между 1598 и 1603 годами, то есть в то время, когда последний пишет первую часть своего «Дон Кихота». Любимец публики, баловень судьбы, именем которого назывались модные материи и женские драгоценные уборы, которого носило на руках все испанское общество и прославляла вся Европа, чувствовал, что счастье его помрачается одним только спокойным, испытующим взглядом Сервантеса. «Однорукий», приводивший в смущение свирепого алжирского дея, заставлял идола испанской публики испытывать неловкость; такова была нравственная сила поэта-воина. Отношения между Сервантесом и Лопе де Вега долго составляли спорный вопрос для их биографов. Наварет утверждает, что их связывали взаимная дружба и уважение; но не к такому выводу приводят более тщательные исследования. Гораздо большего доверия заслуживают историки, говорящие, что отношения этих двух великих людей были таковы, какими должны быть отношения между баловнем судьбы и идолом своего времени, с одной стороны, и горемыкой и презираемым человеком, – с другой. Частная переписка Лопе де Вега свидетельствует о его затаенной злобе к Сервантесу. Со своей стороны и Сервантес не оставался в долгу. В похвалах его модному драматургу сквозит то легкая ирония, то непреклонное правосудие серьезного и убежденного критика. Эти отзывы, всегда исполненные достоинства, не оставляют ни малейшего сомнения насчет того, что Сервантес не заблуждался относительно модного корифея. Он называет его moonstruo de naturaleza, что может означать по желанию и чудный гений, и чудовищный гений. Значение слова «вега» (равнина) дает ему повод к написанию прелестного сонета, в котором он воспевает равнину, приносящую по нескольку раз в год жатвы, неслыханные по своему обилию и разнообразию…

На первый взгляд, что может быть выше этой похвалы? А между тем, вчитавшись внимательнее в стихотворение Сервантеса, читатель усматривает и здесь своего рода критику, – критику путем умолчания. Сервантес ослеплен количеством, но ровно ничего не сказал о качестве, и сквозь это намеренное умолчание довольно ясно просвечивает ироническая улыбка знатока, совершенно чуждого общему увлечению баловнем судьбы. Вполне отдавая справедливость гению Лопе де Вега, Сервантес строго порицал то, как употреблял его любимец публики, и этого никак не мог простить ему Лопе, признававший себя главою новой литературной школы. Не могли эти люди чувствовать взаимное расположение при том глубоком разноречии, которое существовало между ними. Это были два крайние полюса как в отношении характера, таланта и взглядов каждого, так и в отношении внешних условий и событий жизни. Сервантес был участником славного сражения при Лепанто, Лопе де Вега принимал участие в пустой и вздорной затее с «Непобедимой Армадой». В политике Сервантес шел вразрез с общим настроением, глубоко сочувствуя сближению Испании с прочими нациями и видя в таком сближении громадную пользу для своей родины; Лопе, наоборот, поддерживал, сколько мог, комичное самообольщение и самовосхваление испанцев, их преднамеренную обособленность и гордое пренебрежение ко всему, что не принадлежало Испании. Этим он привлекал к себе их симпатии. Лопе де Вега не гнушался ролью инквизитора и принял деятельное участие в сожжении одного помешанного францисканского монаха; Сервантес всю жизнь как истинный христианин проповедовал идею прощения, милосердия, свободы совести и тем далеко опередил свой век, еще не знавший веротерпимости. [8] В царствование такого ярого поклонника инквизиции, как Филипп II, он не задумался бросить ему смелый вызов, восклицая в своих «Алжирских нравах»: «Долой аутодафе!»

В области литературы взгляды их, как мы уже видели, расходились не менее. Между тем как Лопе был покорным рабом толпы и, поняв, что публике мало нравится строгое искусство и создания классиков, не замедлил провозгласить свободу фантазии, не стесняемой никакими законами, и создал свое arte nuevo, то есть новейшее искусство, не знавшее никаких правил, кроме ходячей моды, – Сервантес искал для искусства также свободы, но свободы разумной, вытекающей из условий и требований самого искусства, а не из прихоти публики. Прямой и честный Сервантес не довольствуется одними намеками; он прямо и открыто указывает на Лопе: «Разве мы не были свидетелями, – говорит он, – как один из самых изящных, самых редких умов этого королевства в угоду актерам не потрудился дать последнюю отделку своим сочинениям, которые он мог сделать превосходными, но не сделал?» На эти слова Сервантеса Лопе отвечает, что пишет ради денег, «por dinero». В ответ на великолепную главу о драме, помещенную Сервантесом в первой части «Дон Кихота», Лопе, подстрекаемый доброжелателями, сочинил свое «Arte nuevo de hacer comedias» («Новейшее искусство сочинять комедии»), в котором открыто заявляет, что пишет всегда намеренно против правил.

«Я писал иногда, – говорит он, – руководствуясь правилами, но я видел, как сбегался народ и женщины на чудовищные комедии, потому что они были приучены к вульгарному варварами-авторами, мысли которых пользовались кредитом. Кто в настоящее время будет следовать теории искусства, тот умрет с голоду и не заслужит славы; рассудок всегда неправ перед модой. С тех пор, когда я пишу пьесу, я запираю на три запора все правила… В конце концов, за нелепости платит публика; значит, нужно сообразовываться с ее вкусами». Далее Лопе де Вега кое-как, наскоро излагает некоторые принципы своего «Arte nuevo»: он советует соблюдать ясность, использовать движение и некоторые очень удобные механические приспособления. «Конечно, – говорит он, – это не чистое искусство, но в здешнем мире нравится именно то, что идет вразрез с законами; и именно потому, что они грешили против искусства, пользовались таким успехом четыреста восемьдесят три пьесы варвара Лопе».

С этих пор Лопе, по-видимому, не обращает внимания на Сервантеса и с обычной развязностью принимается вновь за литературное ремесло. Но, в сущности, он никогда не спускал глаз со строгого соперника и где только мог вооружал против него свою многочисленную свиту из литературных посредственностей. Подстрекаемые Лопе де Вега литературные котерии не упускали случая кольнуть Сервантеса. Нет никакой возможности перечислить все те уколы, жертвою которых был последний, но достаточно ясное представление обо всех остальных дает следующая выходка недоброжелателей автора «Дон Кихота». Против Толедо, у самого въезда в город, стоят еще до сих пор развалины бывшего замка Сан-Сервантес. Говорят, что, живя одно время в Толедо, Мигель Сервантес случайно поселился в бедной лачуге как раз против старого замка. Этого факта было достаточно, чтобы вызвать ряд оскорбительных сопоставлений известного всей Испании разрушенного замка с носящим такое же имя знаменитым писателем-калекой, который был назван при этом обломком Лепанто. Таких недостойных намеков на увечье Сервантеса можно было бы указать немало.

Состарившийся среди тяжелых испытаний, не избалованный судьбою, Сервантес многое снес в своей жизни, но не мог снести презрения своих врагов. Под влиянием их преследований явилось у него желание произнести свой приговор обществу, подвергавшему его столь обидному и несправедливому остракизму. Приговор этот он обнародовал под заглавием «Разговор собак». Однажды ночью в Вальядолиде увидел он двух собак, несущих шест с приделанными к концам его фонарями и привешенной к нему корзиной, заменяющей собою деревянную чашку, в которую нищие обыкновенно собирают милостыню. Это были собаки Воскресенского госпиталя; они обходили дома в сопровождении вожатого, собирая подаяния для больных, и сами останавливались у домов, где им обыкновенно подавали. Сервантес числился в списке их друзей. Эти собаки, работающие в ночной темноте для своих хозяев и для всех нуждающихся, напоминали ему людей, служащих обществу, но отвергнутых им.