Воздыхание окованных. Русская сага

Впервые бабушка почувствовала свое призвание как сердечный призыв или даже как зов Божий в 1913 году, когда попала на юбилейную — в честь 300-летия Дома Романовых — выставку русской старины, устроенную в палатах Чудова монастыря в Кремле…

«Вошла! — И никак не могла уйти…Выставлены были памятники древней живописи — иконы XIV–XVII веков и частных собраний. Неужели это были те самые иконы, которые так часто приносили нам в Орехово коробейники из Мстёры и Палеха?! Долго я стояла перед иконой святого воина Феодора Стратилата из Новгорода, читая его житие по маленьким клеймам. Вспомнились слова Иоанна Дамаскина, которые я помнила еще из Истории Карамзина: «Икона — это книга для неграмотных». Но более всего поразила меня на выставке древняя икона — «Молящиеся Новгородцы», удивительная, запечатлевшая в своей двухъярусной композиции не только часть иконостаса — деисусный чин, но и тех, кто перед этим иконостасом молился — «Рабы Божии Григорей, Марья, Иаков, Стефан, Евсей, Тимофей, Олфим и с чаде Спасе и пречистой Богородицы о гресех своих».

Эта икона была словно живой синодик, поминовение давно ушедших сородичей из боярского рода Кузьминых, благоговейных молитвенников, просивших о молитве и потомков… Молящиеся люди, их тонкие удлиненные неземные фигуры, их ноги, казалось бы, не соприкасающиеся с землей, эти два яруса — верхний Небесный и нижний — земной, на наших глазах становящийся тоже Небесным, переходящим из Церкви Воинствующей в Церковь Торжествующую, — все это мне показалось не только чудом красоты, но и явлением бездонной духовной глубины. Вот такой была Русь Новгородская, — подумала я тогда».

Но после той первой, ошеломившей Катю встречи с чудом русской иконы, должны были пройти еще годы, и годы трудные, — целых 11 лет жизни, отданных вовсе не искусству, а самому простому и очень тяжелому крестьянскому труду в полном одиночестве ради спасения от голода старых и малых, оставшихся в роду.

И все же удивительно, что именно Новгородская икона первой заняла ее сердце. Ведь спустя 11 лет после выставки другая знаменитая новгородская икона обрела в бабушкиных руках свои подлинные краски и тона — первой древней святыней, которую мастер доверил реставрировать самостоятельно Кате, был образ святителя Николая — «Никола Липенский». И первой реставрационной командировкой бабушки также стал Новгород…

Новгород и Псков были ей особенно дороги… Городские псковские храмы, Мирожский монастырь, Снетогорский — дня в моем детстве не проходило, чтобы звучали в нашем доме, тая в воздухе как дивные миражи, эти волшебные и сладостные не только для слуха звуки.

И не случайно, что как только впервые довелось мне оказаться на Псковщине в командировке, а было это в середине 70-х годов XX века, я бросилась к стенам Мирожского монастыря. Бабушки уже не было на этом свете, но мне казалось, что я у стен Мирожа услышу, почувствую ее присутствие, встречусь с ней — ведь она оставила там свое сердце…

Сколько раз вот так я неудержимо искала на земле следы тех, кто давно уже был в Небесных Обителях Отца, сколько раз испытывала в этих поисках повторную боль утраты, сколько раз пыталась повернуть вспять время, пока не стал мне, наконец, открываться иной и гораздо более верный путь…

А тогда было лето, вечерело, тихо плескала о берег река Великая — близко от моих ног и от низких стен полуживого, греющегося на закатном солнышке, всеми заброшенного, бедного древнего старика Мирожа. Не помню теперь, были там какие-либо следы человеческого присутствия — какие-нибудь авторемонтные мастерские или склад тары, помню только мерзостное ощущение оставленности, брошенности, обветшания. Клочки скомканных бумах, обрывки газет, пустые бутылки, какие-то тряпки, и чуть ли не на глазах оседающие и расползающиеся древние стены… В Спасо-Преображенский собор попасть было невозможно, и фрески, столь дорогие сердцу бабушки, вживую я так увидеть и не смогла… Как жалко, что я не знала тогда, что и эти горестные развалины Небом не оставлены, что и там царит Дух, что не стерт там и бабушкин светлый след. Знать того — не знала, но сердце человеческое, которое самого человека мудрее, — оно ведало, а потому и запомнило, и вот теперь рассказало, о том, как тосковала моя душа по другой родной мне душе, и как сердце сердцу весть подает.

Часто и с грустью разлуки вспоминала бабушка древнюю Иверию. Она полюбила ее, прикоснувшись к ее храмам, фрескам, к ее глубоким, особенного духа и окраса древностям. Ей было, что вспомнить из своих реставрационных командировок в Грузию.

Впервые бабушка попала на Кавказ в 1936 году. Тогда из музея Метехи в Центральные Государственные Реставрационные мастерские имени И. Э. Грабаря была прислана просьба откомандировать опытного мастера-реставратора настенной живописи для расчистки уникальных фресок храма Кинцвиси — древнего монастыря (XII–XIII вв.), расположенного в ущелье реки Дзама в Кварельском районе. Выбор пал на Екатерину Александровну Домбровскую…

В Грузии ее встретил профессор Шалва Ясонович Амиранашвили, сильно удивившийся присылкой из Москвы в качестве реставратора лишь одной-единственной женщины. Работа в Кинцвиси предстояла очень трудная, для одного человека — непосильная. Бабушка, попросила Амиранашвили называть ее просто Катей. В 1936 году ей уже исполнилось пятьдесят лет, но не любила она, когда ей воздавали даже такие почести, предпочитала всегда оставаться в тени. К тому же по живости ее светлой души, по деятельной активности характера она действительно очень долго и с полным правом могла себе позволить оставаться просто в Катях. Хотя бесцеремонного обращения и даже малого попрания человеческого достоинства никогда, конечно, не допускала. «Не допускай никогда даже пальцем прикасаться к твоему лицу. Лицо человека священно», — говорила она мне еще в раннем детстве.

* * *

…До деревни Кинцвиси добирались на грузовиках, затем пересели на арбы, запряженные буйволами. Тропинка карабкалась на почти отвесную гору; буйволы лезли медленно, отстреливаясь летевшими в рассыпную из-под раздвоенных копыт камнями.

Наконец, добрались до вершины горы и очутились на площадке с редкими каштановыми и буковыми деревьями, в середине которой возвышалась однокупольная, почти квадратная церковь, аскетичной простотой, ясностью и чистотой своей архитектуры напомнившая бабушке ее любимую Новгородскую Нередицу (дело было перед войной и Нередица еще была цела, не разбита в руины немецкими снарядами…).

Катя сразу, еще не переведя духа с трудной дороги в Кинцвиси, поспешила осмотреть изнутри храм, который ей предстояло расчистить фактически в совершенном одиночестве. Заглянув во внутрь, она пришла в неописуемый ужас…

Все стены сплошь были покрыты плотным слоем помета птиц и летучих мышей и огромными клочьями черной копоти. Сами летучие мыши, закутанные в свои крылья, свешивались под сводами. На полу — следы костров, разбросанный хворост, обгорелые головешки, груды золы и мусора…

Вдруг в окно пробился луч заходящего солнца и сразу, как будто в черном грозовом небе вдруг открылся нежный просвет, высветился в этой черноте лучезарный кусочек древней живописи: несколько сантиметров — не больше…

Первую ночь спали как убитые, на земле, постелив бурки, под колыбельный напев птички Сплюшки: «Сплю…», «Сплю…».

На утро соорудили подмостья, чтобы по возможности меньше рисковать жизнью, но настил получился реденьким и узким. Оставшись в одиночестве, Катя забывалась в работе. Но нередко она, холодея, замечала, как под ней начинало ходить ходуном и подозрительно скрипеть на большой высоте разом все это шаткое сооружение. «Господи, помилуй!»… Приходилось умерять свой пыл. И передвигаться с большой оглядкой.

Зато копоть и помет стали все-таки поддаваться: в особо трудных местах приходилось слегка греть внизу воду, таскать ее на подмостья, а затем осторожно с мылом, стараясь, чтоб не получались подтеки, которые могли бы попортить фрески нижних ярусов, смывать эту чуть ли не многовековую коросту. Работала Катя от света и до света.