Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)

Я послал 3 экз. „Рвача“ — Вам, Полонской и Федину. Но находятся они в Москве в Наркоминделе у секретаря коллегии Канторовича. Прилагаю записочку для него. Очень прошу Вас попросить кого-ниб<удь> из Ваших московских знакомых получить книги и переслать Вам.

О том же пишу Полонской [1728].

Мне очень существенно знать, как Вы найдете „Рвача“, поэтому, прочитав книгу, не забудьте написать мне.

Что Вы делаете? Я все жду благодарения — присылки Ваших стихов. „Дорогу“ люблю и часто повторяю.

Уедете ли куда либо на лето?

Напишите.

Вам приветы от Любови Мих<айловны> и меня.

Сердечно Ваш

не сердитесь, если это письмо будет лишено должной связанности. Я пишу Вам на пароходе — мы плывем уже 14-ый день и нет ничего более крепкого — для уничтожения и воли и логики, нежели это синее изобилие, льющееся в иллюминаторы и в глаза. Правда, внутри остается отчужденность, недоверие — слишком я чужд сейчас этому не раз прославленному началу — гармонии. Такое море создало Ренессанс и аперитивы. А когда под утро я шел московскими переулками с Тверской на Смоленский рынок, кричали коты, было призрачно светло, били беспризорных и стояла русская условность — любовь, дешевая

, нет, все сорта ее, Есенин + романсы и прочее. Здесь поставим точку. 10 лет я пытался (внутренне) преодолеть это, стать писателем европейским, чтобы в итоге понять — от этого не уйти. Да, пусть я плыву на Запад, пусть я не могу жить без Парижа, пусть я в лад времени коверкаю язык, пусть моя кровь иного нагрева (или крепости) [1730], но я русский. Остается подчиниться. Я еще не умею „сделать выводы“ и я не знаю, как мне писать, что делать, жить ли всурьез или нет. Я знаю, что Вы крепкий, что вы из тех зодчих, на которых мы — люди промежуточного поколения и сборных блюд — должны надеяться.

И помимо личной привязанности, так я повторяю Ваше имя.

Пришлите мне обязательно новые Ваши стихи. Я побывал на Кавказе и (хоть недолго) в Турции [1731]. Были часы, когда с Вами я мог без натяжки разделить страсть к Востоку. Однако, об этом в другой раз.

Не забывайте!

Письмо, написанное на пароходе, преспокойно высадилось на сушу и — контрабандой — пробыло две недели в моем кармане во Франции. Отсюда — медлительность в ответе. Сегодня (дождь, еду в Париж, нужно работать и т. д.) я нашел его и отсылаю. Я успел за это время побывать в Испании, хоть недолго, зато вполне авантюрно, т. е. без визы, благодаря доброте пограничника и своему легкомыслию [1733]. Будь я один, я добрался бы до Барселоны. Жаль было поворачивать назад во Францию — кроме России Испания единственная страна, где „couleur local“ [1734] — душа, а не приманка для английских туристов.

Пишите!

«Старому путешественнику — дорогому другу Илье Григорьевичу Эренбургу с искренней любовью.

Еще раз спасибо за прекрасную книгу [1739]. Я прочел ее вчера снова. Вот, что мне хочется сказать Вам: книга эта (впрочем, как и Ваши прежние — в этом ее основная преемственность) саморазбиранье и объятие всего отсюда. Чрезмерно богатый материал ослабляет вас, т. е. к стихии чисто поэтической примешивается столько воли, действия, ума, характера, что слово скачет от деспотических высот иных строк до полного подчинения. Так мог писать Гомер или поэт „chanson de geste“ [1740]. Современный материал часто не выдерживает этого. Я думаю, что если бы Вы написали героический роман (прозу!), то кроме — верю! — хорошего романа, Вы получили бы раскрепощение стиха от этого избытка и напряженности [1741]. Впрочем, все это не дефекты, а свойства. Стихи Ваши очень хороши. Особенно люблю я путевой дневник. Мы вернулись в Париж и я возвратился к моему „Лазику Ройтшванецу“ [1742].

Очень обидно, что не могу переслать Вам здешнего издания „В Проточном переулке“ [1743] (московское — обкорнанное). Читали ли Вы эту книгу?

Когда будет досуг, напишите о себе и о других.