Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

После моего перевода из Вешенской крайком продолжительное время не посылал туда секретаря райкома партии. Это была большая ошибка. Заместителем секретаря остался заворг П.Т. Лимарев. У него не был нужного опыта и знаний секретарского дела. Предрика Карбовский также был новый и дела не знал. Нужно было представить крайкому партии хлебофуражный баланс для определения плана хлебозаготовок. Такой хлебофуражный баланс составлялся при мне. Но работали над ним тогда, когда хлеб еще был только посеян, а каким он родится, можно было только предполагать по некоторым весьма отдаленным данным. Перед уборкой урожая руководителей района вызвали на бюро крайкома по этому вопросу. Хлебофуражный баланс нужно было пересмотреть, уточнить. Крайком, исходя из своих соображений, наметил более завышенный план, райком и райисполком, исходя из своих данных, наметили план более реальный, близкий к жизни, хотя и он был завышен. Крайком отверг план района. Райкомовцы с этим не согласились, стали доказывать свою правоту. Крайком подверг Лимарева домашнему аресту в Ростове, в гостинице, а в район послал комиссию по определению урожайности, а стало быть, и по хлебофуражному балансу. Хлебофуражный баланс – это ход и расход хлеба в районе, стало быть, какая урожайность, таков и доход, по ней планировали размер хлебосдачи.

Определять урожайность крайком направил Овчинникова, секретаря Ростовского горкома партии, и Шарапова – директора завода «Красный Аксай», которые никакого представления о хлебе, об урожае не имели. Они написали то, что спланировало краевое земельное управление, т. е. завышенную урожайность.

Слухи о домашнем аресте Лимарева, а затем о его освобождении от работы, слухи о приезде комиссии, о расхождении мнений комиссии с мнением руководителей района распространились среди колхозников. Пошла молва, что план хлебозаготовок большой, что весь хлеб сдадут государству, а колхозникам ничего не останется.

С такими настроениями район вступил в уборку урожая и хлебосдачу. Приехав за семьей в сентябре в Вешенский район, я видел на полях неубранные копны хлеба, насквозь промоченные дождем. Хлеб гнил в копнах, зерно проросло, и по краям копен появились уже высокие всходы от проросшего зерна. Небольшой урожай 1932 года погибал в поле. Руководители же района вели дискуссию о хлебном балансе, о размерах плана хлебозаготовок, а организовать посевные работы не сумели. Колхозники видели, как гибнет хлеб. Уборка задерживалась, шла плохо. В итоге выполнить план нечем.

И только поздней осенью и зимой крайком спохватился, вспомнил о Вешенском районе, увидел, что план хлебопоставок не выполняется. Послали на хлебозаготовку опять-таки Овчинникова и Шарапова, а с ними большую группу коммунистов из Ростова.

Овчинников рьяно взялся за выполнение плана хлебопоставок. Ведь он еще в первый свой приезд определял урожайность, он фактически установил такой план хлебозаготовок. А теперь принялся доказывать реальность такого плана. Тут и начались перегибы, о которых Шолохов писал мне в письме, датированном 13.11.1933 г.

Гонцы из Вешенской после короткого пребывания в Кавказской вернулись в Вешенскую. Я послал Шолохову ободряющий ответ…

На лето 1933 года получил путевку снова в Теберду и поехал туда лечиться. Взял с собой двустволку, чтобы иногда походить по горам и пострелять дичь. Как-то пошел я с ружьем в горы, покрытые лесом. Меня догнал санаторный конюх верхом на лошади и передал телеграмму из Ростова от крайкома партии. В ней предлагалось прибыть в крайком к 10 утра следующего дня. Подписана она была Шеболдаевым. Сел я на лошадь и поехал в санаторий, а конюх пошел пешком.

Добраться из Теберды в Ростов за такой срок было делом мудреным. С трудом я достал машину и двинулся до Баталпашинска. Там вызвал дрезину из Невинномысской. На ней я и добрался до Невинномысской и едва успел к скорому московскому поезду. В Кавказской передал ружье сестре жены – Марии Федоровне (жена была в санатории), а сам поехал дальше, в Ростов.

В крайкоме мне сказали, что меня отзывают из Кавказской и направляют на прежнюю работу в Вешенскую, что внизу, около подъезда, стоит машина, на которой я должен немедленно ехать в Вешенскую по новому назначению, и что повезет меня туда секретарь крайкома партии Путнин.

Заехав на квартиру Путнина, мы взяли харчей и поехали в Вешенскую. В станицу прибыли в полдень следующего дня. К тому времени там уже собрался пленум райкома и актив районной парторганизации. Многие, если не большинство, были освобождены из тюрем и восстановлены в партии. Пленум с активом заседал недолго. Заслушав сообщение секретаря крайкома, он принял решение о кооптации меня в состав райкома и избрании секретарем районного комитета партии.

Шолохова на активе не было, так как он числился еще кандидатом. Дело о приеме писателя в члены ВКП(б) с осени 1932 года лежало в райкоме без движения.

В числе первых на бюро райкома был рассмотрен и вопрос о приеме Шолохова в члены партии. На следующий день я вручил ему партийный билет. Михаил Шолохов летом 1933 года стал членом партии со стажем с ноября 1932 года, со дня приема его партийной ячейкой…

Перед пленумом райкома бывший секретарь райкома Кузнецов бежал из района – почуяла кошка, чье мясо съела. На пленуме его не было. Предрика также выехал из района.

В скором времени председателем райисполкома в Вешенскую был направлен переведенный из Верхнедонского района Тихон Андреевич Логачев, с которым мы проработали в Вешках десять лет.

Пока я работал в Кавказской и отдыхал в Теберде, события в Вешках развивались в следующем порядке. Получив второе письмо Шолохова, Сталин прислал телеграмму:

Кроме телеграммы и хлеба, Сталин послал правительственную комиссию во главе с М.Ф. Шкирятовым. Приехав в район, Михаил Федорович выпустил из дома заключения всех арестованных и осужденных, распорядился об освобождении даже приговоренных к расстрелу и находившихся в тюрьмах Миллерово, Новочеркасске и других городах.

Шкирятов потребовал восстановить исключенных из колхозов, вернуть выгнанным колхозникам их законные права. Комиссия дала указание пересмотреть все дела исключенных из партии коммунистов и восстановить в партии невиновных, а невиновными были все исключенные в период с ноября 1932 и по апрель 1933 года.

Комиссия М.Ф. Шкирятова выдвинула требование возвратить колхозникам незаконно конфискованные дома, скот, домашние вещи – это верхняя одежда, пальто, шубы, обувь, платки, шали, мебель и прочее. Для выполнения этого указания была создана правительственная комиссия вначале под моим председательством, а затем под председательством предрика Т.А. Логачева. Комиссия работала долго. Нужно было рассмотреть более четырех тысяч дел.

Самое деятельное участие в этой сложной работе принимал М.А. Шолохов. К нему десятками и сотнями поступали заявления, жалобы и просьбы. Он их пачками приносил в райком и райисполком. Скот, коров, овец, свиней, птицу приходилось брать с ферм колхозов, а одежду, какая не находилась, пришлось оплачивать деньгами.

Комиссия возвратила несколько тысяч голов скота, выдала несколько миллионов рублей за вещи, которые были изъяты и не оказались в наличии.

Но не были по заслугам наказаны основные виновники этих перегибов – Овчинников, Шарапов, Кузнецов – и их вышестоящие вдохновители. Они остались на местах и продолжали тормозить развитие колхозов района. Руководители края остались недовольны тем, что по инициативе Шолохова в дела Вешенского района вмешался ЦК партии, что ЦКК на уровне своего представителя М.Ф. Шкирятова навела у нас порядок. Помимо воли крайкома и крайисполкома Центральный Комитет снял руководство района, помимо их желания отозвал меня из Кавказской и направил в Вешенскую. На мне руководители края срывали зло, всячески третировали меня. Посылали работников под видом укрепления района, на самом же деле давали задание всячески компрометировать меня. Такую же ориентацию получили и начальники политотделов, работники аппарата НКВД. Недостойную позицию они занимали и по отношению к Шолохову, невзлюбив писателя за его телеграмму в «Правду» и за письма в ЦК партии, за его открытые выступления против крайкома. Но Шолохов был орешек не по их зубам, а мне влетело – и в хвост, и в гриву…