Полвека любви

И Береснев снова и снова высчитывает время прибытия в Аден. Он учитывает и своеобразный характер Красного моря. Половина пути — с попутным северным ветром, в середине, на широте Порт-Судана, штилевая полоса, а потом дунет в нос противный ветер, южанин, и будет небольшая потеря скорости.

— Занимался астрономией, — говорит мне Береснев на крыле мостика, — так цифры не могу сосчитать — такое в голове беспокойство…

— Понимаю вас, Владимир Иванович.

Береснев ростом невысок, у него смуглое лицо и ранние залысины в черных волосах. Он много лет плавал, не скоро продвигаясь по служебной лестнице, — и к сорока годам стал капитаном дальнего плавания.

Бывает, что и раньше становятся морскими капитанами, но в общем этот возраст нормальный. Очень много надо знать капитану дальнего плавания — судовую технику, морскую географию, свойства грузов и правила их перевозки, морское и международное право — уже не говоря о судовождении, в котором ему надлежит быть мастером. Недаром моряки употребляют на английский манер это слово — «мастер» — вместо официального «капитан». Мастерство же приходит с годами.

Помните старого Жертре-Габуро из «Тружеников моря» Гюго? «Он так сжился с морем, что безошибочно предсказывал погоду… Он выслушивал ветер, щупал пульс отлива и прилива… Однажды капитан опасно заболел в плавании, и когда весь экипаж, думая, что он умирает, обступил его койку, он, превозмогая предсмертную икоту, вдруг обратился к корабельному плотнику: „Надо бы вырезать в эзельгофтах по гнезду с каждой стороны для чугунных шкивов с железной осью и пропустить через них стень-вынтрепы“».

Стень-вынтрепов давно нет, ушли с парусами, а вот капитаны, умеющие «выслушивать ветер», надо полагать, пребудут всегда.

Безоблачное небо, синяя вода с жемчужным отливом. Стайка дельфинов сопровождает нас, как бы играя, выпрыгивая из воды то слева, то справа. Жарко. Судно уже вошло в тропики, на термометре почти 30 градусов. Нам-то ничего: включен кондиционер, можно задраить в каюте иллюминатор и жить в прохладе. Как плавали люди в южных морях раньше, до эпохи НТР? Атак и плавали, хватая ртом горячий воздух.

От быстрой смены температур и давлений чувствую себя неважно. Ничего, адаптируюсь. Вот Слава Катасонов установил связь с Москвой, дал мне радиоразговор с Лидой — о, как радостно услышать родной голос здесь, в Красном море! Но слышимость уже хуже, чем в Черном и Эгейском морях. Скоро и вовсе умолкнет радиотелефон, и перейдем на обмен радиограммами.

Но пока что — вперед, вперед, «Капитан Лев Соловьев»! Свежеет южный ветер, море в белых барашках. В рассеченной форштевнем воде, над кружевом пены, раз за разом вспыхивают небольшие радуги. Встречная волна снижает скорость почти на узел.

Входим в Баб-эль-Мандебский пролив. Ох и ветер тут — прямо-таки аэродинамическая труба. Слева желто-серый остров Перим с маяком и угрюмый йеменский берег. Справа, за зубцами островов Джазират-Себа, смутно виднеется гористый берег Эфиопии.

Мы в Аденском заливе.

Слышу, как в кают-компании за ужином «дед» говорит озабоченно:

— Температура за цилиндрами четыреста семьдесят пять. Компенсаторы не выдержат… Загоним коня…

А третий помощник Иван Карплюк:

— Раньше двадцати трех часов в Аден не придем.

Капитан помалкивает. И только первый помощник Сидельников полон оптимизма (должность такая — поддерживать бодрость духа).

— Ничего, ничего, — возглашает он, обращаясь к гостям. — Капитан Дондуа подождет нас.

Но капитан Дондуа решил иначе. Он не будет ждать на рейде Адена: он выйдет нам навстречу. Правильное решение!

И вот в девять с чем-то вечера два теплохода сходятся в бухте Бендер-Имран западнее Адена. Фантастическое зрелище! Пылающее от звезд черное небо с отчетливой спиралью Млечного Пути. Фосфоресцирующее море покачивает наше остановившееся судно. Теплый норд-ост дует с невидимого аравийского берега. «Максим Горький» — огромный ярко освещенный белый лайнер, опоясанный рядами светлячков-иллюминаторов, — подходит с восточной стороны и останавливается в двух кабельтовых. Каким же маленьким, неказистым скромнягой выглядит наш «Соловьев» рядом с красавцем гигантом!

У нас спущен парадный трап. Луч прожектора освещает его и круг зеленой воды под ним. А в этом круге мельтешат рыбьи стаи — свет их влечет, завораживает. Никогда не видел таких странных рыб. Змеевидная, с плавниками крестиком — в ней соловьевцы опознали сарпана. Толстолобая, с усами — а это кто? Вдруг — словно сдунуло всех рыб. В круг света ворвалась акула, крутанулась, хвостом ударила и исчезла. И — снова закружилась рыбья карусель…

С борта «Горького» спустили катер, и он, стуча мотором, побежал к «Соловьеву». Прощаемся с Бэлой и ее спутниками. Катер — у нижней площадки трапа, матросы потащили вниз чемоданы гостей. Поддерживаемая Поладом под руку, спускается Бэла Руденко, за ними Фархад. Прыгая на волнах, пошел катер по зыбкой световой дорожке к «Горькому». Видим, как поднимаются по трапу люди на его высокий борт. Потом поднимают катер. Всё! «Горький» посылает в аравийскую ночь три басистых прощальных гудка. Береснев спешит к тифону и дает три ответных. И еще по одному гудку обменялись: счастливого плавания! Оба судна пришли в движение.

— Право на борт! Малый вперед!..

Так кончилась беспокойная гонка по пяти морям.

На десятые сутки оставляем за кормой остров Сокотру, и теперь вокруг простирается равнина Индийского океана.

Конечно, отсутствие видимых берегов не есть океанский признак. В Красном или Черном море тоже их не видно. Как верно подметил Маяковский, океан — дело фантазии. Но почему у меня дух захватывает, когда смотрю на длинную прямую курса, проложенного к южной оконечности Цейлона, на рассыпанные по карте цифры глубин, на красные стрелки пассатов?..

Нам благоприятствует погода: с марта до мая океан отдыхает между зимними и летними муссонами. Он лениво греет на солнце свою синюю спину. У него такой вид, словно он в отпуске. Открытый океан великолепен.

Из-под форштевня выпрыгивают стайки летучих рыб. Трепеща ажурными крылышками, они несутся прочь — быстрые, сверкающие на солнце искры.

Торчу на крыле мостика, не могу оторвать взгляда от океана. В могучей распахнутости сине-голубого пространства, в вечном движении облаков и мерном колыхании воды есть что-то такое, что смывает с души вечные заботы сухопутной жизни.

Справа вдруг вскинулся фонтан. И сквозь синеву — что-то бурое, большое… лоснящаяся круглая спина… вымахнул раздвоенный хвост и исчез… и еще фонтаны тут и там. Стадо китов! Я рад встрече с вами, морские бродяги. И как хорошо, что запрещена наконец китобойня.

А вечером, влажным и теплым, пылают над головой звезды. Здесь, вблизи экватора, нарушен привычный рисунок созвездий. В северной части неба склонила к горизонту и повернула свой ковш Большая Медведица, а на юге — взошел над океаном Южный Крест.

Ранним утром «Соловьев» вошел в Проход Восьмого градуса, разделяющий Лаккадивские и Мальдивские острова. Слева открылся атолл Миникой, самый южный в гряде Лаккадивов. Заступивший на вахту третий помощник Иван Федорович Карплюк пеленгует белый маяк на этом дивном, поросшем пальмами коралловом островке.

— Вот и увидел, как пальмы встают из океана, — говорю я.

— Миникой вам понравился? — улыбается «Ваня-Федя», как называют на судне Карплюка. — На Миникой свозят прокаженных. Лепрозорий там.

— Это точно? — Я неприятно удивлен.

— Так говорят. — Ваня-Федя пожимает плечами.

В то утро старший моторист Апреленко, выслушивая рабочий ритм двигателя, задержался у шестого цилиндра: ладонь уловила как бы нервную дрожь. Что это? Форсунки должны ходить плавно, без рывков. Ясно, что заклинило топливный насос и форсунки, хотя и не понятно почему.

В судовом журнале появляется запись: «Остановлен главный двигатель ввиду неисправности топливных насосов». Так началась «топливная эпопея», очень осложнившая рейс.