Дневник. Том 1.

он почти буквально не способен, что называется, писать, его

жена — синий чулок, от которого несет провинциальной зат

хлостью, — будет вместо него прочитывать книги, составлять

донесения и заниматься постыдным, почти полицейским реме

слом в комиссии по сбору сведений! <...>

2 апреля.

<...> Я прочел, что в Мичигане выпал черный снег. От

этого можно с ума сойти — настоящий снег из мира Эдгара

По! < . . . >

585

5 апреля.

<...> Кто знает, быть может, наш талант это сочетание бо

лезни сердца с болезнью печени.

Страстная пятница.

Постный обед у Пайв а. Беседа на религиозные темы; от

бога переходим к астрономии. Некоторых из присутствующих

за столом эта наука сильно утешает и подбадривает. Нам ка

жется, что пространство — это странное утешение. Напротив,

бесконечность миров повергает нас в бесконечное недоумение.

Если в самом деле существует бесконечность, то что же такое

человек? Ничто! Представьте себе клеща-кровосмесителя,

клеща-преступника! < . . . >

14 мая.

Вот в какой обстановке Мария на этой неделе принимала

ребенка. Это было в верхней части бульвара Мадженты, в бара

ках, где живут самые жалкие бедняки Парижа (и кто же сдает

им эти бараки? Барон Джеймс Ротшильд!); роженица лежала

в одном из этих бараков, в комнате со стенами из рассохшихся

досок и с полом сплошь в дырах, откуда поминутно выскаки

вают крысы, — они вбегают и в дверь, стоит лишь ее приот

крыть, — это крысы бедняков, нахальные крысы: взбираясь па

стол, они уносят целый каравай хлеба, теребят край простыни

на кровати и при этом кусают за ноги спящих.

В комнате шестеро детей. Четверо старших спят на одной

кровати, и у них в ногах, которые они даже не могут вытя

нуть, стоит ящик, где лежат два самых маленьких. Муж — раз

носчик овощей, прежде живший безбедно, — мертвецки пьян

все время, пока жена его мучится родами. Жена лежит на со

ломенном тюфяке, такая же пьяная, как и муж; ее напоила

сидящая здесь приятельница, бывшая маркитантка, привыкшая

пить за двадцать пять лет походов и теперь пропивающая свою

маленькую пенсию. И в разгар родов, происходящих в этой

лачуге, в этой ужасной лачуге, какие бывают в цивилизованном

городе, обезьяна уличного шарманщика передразнивает родиль-

ницу-мегеру, пародируя ее крики и гневные ругательства, и

мочится через щель на спину храпящего мужа!

16 мая.

<...> Среди лучших мыслящих людей заметно начинает

чувствоваться реакция против всеобщего избирательного права

586

и принципа демократии; некоторые умы уже видят путь к спа

сению будущего в порабощении черни благодетельной аристо

кратией духа.

Книги всегда, словно рок, тяготеют над нами. Предки наши

были сторонниками папы, и мы сами по природе своей ему со

чувствуем, мы не питаем ненависти к человеку только за то,

что он священник, и все же какая-то непреодолимая сила, не

зримо присутствующая в воздухе, заставляет нас писать книгу,

враждебную церкви *. Почему? Но разве когда пишешь, зна

ешь, почему ты пишешь?

18 мая.

Император мог бы быть прекрасным провидцем, если бы

у него была ясная голова!

У Маньи. — Сейчас главный поставщик идей у Маньи это

доктор Робен; он рассказывает о разных открытиях, кото

рые похожи на парадоксы, и касается то самых серьезных, то

самых мелких вопросов медицины. Сегодня вечером, поговорив

о мозге, он перешел к икрам и назвал их чистейшим продуктом

цивилизации, заметив, что их нет ни у дикарей, ни у деревен

ских почтальонов, потому что у этих людей процесс восста

новления — питание и сон — не возмещает затрату сил.

Какая жалость, какая потеря для всех, что такой умный

наблюдатель и физиолог не написал книги, из которой он рас

сказал нам сегодня вечером любопытнейший отрывок * о влия

нии легочных болезней на душевное состояние больного; ни

один врач не написал еще ни строчки для такой книги; она

должна быть посвящена медико-литературному исследованию

болезней печени, сердца, легких — органов, так тесно связан

ных и так близко соприкасающихся с чувствами и мыслями

больного, — всех резких изменений в душе, происходящих из-за

телесных недугов.

20 мая.

Сегодня вечером у принцессы мы впервые слышали об

разцы юмора Дюма-сына. Грубое, но неисчерпаемое воодушев

ление, реплики, рубящие сплеча, без всякой заботы о вежли

вости; апломб, граничащий с дерзостью, из-за которой его

слова всегда имеют успех у женщин; и при этом жестокая

озлобленность, но, без сомнения, очень оригинальное остро

умие, острое, злое, поражающее внезапно, так что экспромты

Дюма благодаря своей сжатости и резкости превосходят, по-

587

моему, то остроумие, которое этот драматург вкладывает в

свои пьесы!

Он развивает мысль, что у всех поголовно любые чувства и

впечатления зависят только от хорошего или плохого состоя

ния желудка. В подтверждение этой теории он рассказывает об

одном своем овдовевшем знакомом: в тот вечер, когда умерла

его нежно любимая жена, Дюма повел его к себе обедать. Он

угостил его говядиной; протягивая тарелку, вдовец попросил

его жалобным голосом: «Немножко жирненького!» — «Что по

делаешь! Желудок! У него был великолепный желудок, он не

способен был испытывать большое горе. Так же, как и Мар-

шаль, например! Маршаль со своим отличным желудком тоже

никогда не мог испытывать горе!»

Мы присоединяемся к мнению Дюма. Тогда принцесса, как

будто у нее отняли то, что она ценила больше всего в жизни,

ее иллюзии, нечто вроде идеала, который она создавала себе

не из людей, а из различных явлений, — принцесса перед ли

цом такого скептического материализма испускает крики

ужаса. Лицо ее морщится от отвращения к нашим теориям и

от какого-то детского страха перед ними. В такие минуты прин

цесса не помнит себя, не рассуждает; она готова бросить в вас

стулом. Она охвачена настоящим отчаянием, почти комиче

ским в своей искренности.

Все это прерывается рассказом хранителя Версальского

музея Сулье, нареченного при крещении Эвдором, — рассказом

о том, как он пытался покончить самоубийством в день своего

двадцатилетия. Он всерьез хотел умереть от угара, но угадайте,

в чем он разжег для этого уголь? В поясной ванне своего отца,

которая от жары распаялась и вернула обществу Эвдора-Вер-

тера.

25 мая.

У Ренана, на пятом этаже маленького дома по улице Вано,

в маленькой квартирке, мещанской, чистенькой, с дешевой

современной мебелью, обитой зеленым бархатом, с головками

Ари Шеффера на стенах; среди нескольких дюнкеркских безде

лушек — слепок с прелестной руки, вероятно с руки его сестры.

Через открытую дверь видна небольшая библиотека — полки

из некрашеного дерева, книги без переплетов, сваленные или

сложенные стопками на полу, разрозненные материалы о Во

стоке, всевозможные ин-кварто, среди которых брошюра о япон

ской лексике; а на столе дремлет корректура «Святого Павла» *.

588

Из обоих окон открывается широчайший горизонт, один из тех

зеленых лесов, которые спрятаны среди стен и камней Парижа,

огромный парк Галлиера, волны древесных вершин, возвышаю

щихся над церковными строениями, над куполами, над коло

кольнями; некое сочетание благочестивого провинциального

города с Римом.

Чем ближе узнаешь Ренана, тем он кажется очарователь

нее, проще и сердечнее в своей учтивости. Физическая непри