Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

Нам представили сержанта Люстига, переведенного в легион из немецкой армии, где он, по слухам, отличился в качестве парашютиста. Говорят о его беспримерной храбрости и безрассудстве, с которым он прет напролом вопреки всему. Так, однажды, прыгая с парашютом, он якобы раскрыл его всего в двухстах футах над землей, когда все, застыв на месте, уже ожидали его неминуемой гибели.

Люстиг красив — если вам нравятся белокурые арийцы с голубыми глазами. Ему сорок пять лет, хотя на вид не дашь больше тридцати пяти, и весь он как кусок гранита. Он во многом напоминает Крюгера: не скупится хвалить за успехи и не менее горячо распекает за малейшую слабость. В последнем сегодня убедились во время прыжков с вышки те, кто не проявлял при этом достаточного рвения, для того чтобы перекувырнуться надлежащим образом.

Малейшее колебание, по мнению Люстига, признак слабости и заслуживает немедленного наказания. Наказание заключается в том, что он ставит человека по стойке «смирно» и со всей силы бьет кулаком в солнечное сплетение. Такого не выдерживает никто. Человек складывается пополам, падает, как сваленный ударом молота бык, и катается по земле, корчась и ловя воздух ртом. Люстигу же это доставляет огромное удовольствие.

Понаблюдав эту картину пару раз, я стал слетать с платформы, как ядро, выпущенное из пушки, а на земле кувыркался, как мячик для гольфа. Люстигу это понравилось, и англичане сразу выросли в его глазах. Тем не менее я на всякий случай усердно качаю пресс, так как до сих пор не проявлял чудес выносливости в подобных случаях.

Летан решил, что мы ведем себя слишком расхлябанно, и составил программу по укреплению дисциплины. Все увольнительные отменены до особого распоряжения, без конца устраиваются всевозможные проверки, и все наше свободное время уходит на подготовку к ним. Общее мнение, к которому я присоединяюсь, выражается фразой: «Чтоб этому Летану пусто было!» Если до сих пор какие-то крупицы боевого духа еще оставались в подразделении, то теперь они окончательно улетучились.

Бланко сегодня тоже показал, на что он способен, и подтвердил давно сложившееся у меня мнение, что испанцы и немцы друг друга на дух не переносят. По-видимому, это у них в крови. У нас завершилась одна из бесчисленных проверок, во время которой Бланко наорал на Риевского за какое-то упущение. Когда сержант перешел к следующему легионеру, Риевский отпустил по-немецки какое-то замечание своему соседу. Это он сделал зря, потому что, каким бы невинным ни было замечание, Бланко заподозрил, что относилось оно на его счет, и набросился на легионера с кулаками. Пять раз Риевский падал, и пять раз Бланко поднимал его на ноги и продолжал избиение, непрерывно понося при этом и Риевского, и весь мир в целом. В конце концов он выскочил из комнаты, оставив на полу тело жертвы без признаков жизни. Все дружно перевели дух, ибо во время этого торнадо боялись даже дышать, и тут Риевский потряс нас всех, поднявшись как ни в чем не бывало с пола с широкой ухмылкой на лице. Да, ребята здесь собрались крепкие, ничего не скажешь.

Недалек тот день, когда мы переедем в Блиду, под Алжиром, где совершим свои первые шесть прыжков и получим нашивки в виде крылышек. Мы ждем не дождемся этого момента. Но прежде, чем попасть в Блиду, надо выдержать целую серию испытаний, чтобы доказать свою пригодность. Первое из них — марш-бросок на выносливость — будет завтра.

Это был не марш, а настоящая душегубка. Мы протопали по холмам пятьдесят четыре мили со средней скоростью три мили в час. Вышли мы уже к вечеру, чтобы идти было прохладнее, и к полуночи проделали часть пути. Затем был сделан перерыв для сна, но в четыре утра марш возобновился. Вскоре наша колонна растянулась и стала похожа на разорванную нитку бус, в которой часть бусин утеряна. Мы тащили на себе кучу всякого снаряжения: винтовки, гранаты, боеприпасы, продовольственные пайки, спальные мешки, аптечку, лопатки и пиво — и к полудню представляли собой довольно жалкое зрелище. Капралы, которые прогуливались в ботинках на мягкой подошве и без груза, подгоняли плетущихся легионеров угрозами. В какой-то момент легионер Клаус упал на землю ничком, но тут же был оживлен несколькими пинками и продолжил путь. Клаус довольно криклив и любит прихвастнуть в казарме, но замолкает, когда приходится туго, однако в целом он безобидный парень.

Наконец в полубессознательном состоянии мы вернулись в Сюлли. У большинства все ноги в крови, так что скоро раны начнут гноиться, и это будет продолжаться несколько недель. Это самое пакостное в этих маршах. Особенно пострадали ноги у Клауса. Он боится, что никогда уже не сможет ходить нормально, и считает, что жизнь для него кончена. Думаю, он все-таки выживет как-нибудь. Те, кто имел глупость надеть в поход носки, теперь расплачиваются, потому что носки превратились в вонючее клейкое месиво и отдираются вместе с кожей и гноем. При длительной ходьбе кожаную обувь лучше надевать на босые ноги. Вообще, относительно обуви существует много разных теорий, и среди них одна довольно интересная, которая гласит, что надо наполнить ботинки мочой и походить в них — тогда они вечно будут сидеть на ногах как влитые. Я пока еще не проверял эту теорию на себе, но, может быть, стоит попробовать.

Старина Кракер попал в беду прошлой ночью в карауле. Кракер — немец, крупный нескладный малый, симпатичный и дружелюбный. Он простая душа, всегда пребывает в хорошем настроении, усердно выполняет все, что ему поручено, и даже чуть больше, время от времени бывает на взводе и при этом становится еще симпатичнее. Сложен он как бык, так же силен, но абсолютно лишен какой-либо агрессивности — одним словом, большой плюшевый мишка. В мире много таких парней, и они всегда оказываются в хорошей компании.

И вот он заснул на посту, а Виссман засек его. Схватив винтовку Кракера, он ударил того прикладом наотмашь. Можно представить себе, каким приятным было пробуждение!

После краткого визита в санчасть Кракер, с лицом, напоминающим футбольный мяч, отсиживается на губе и больше не улыбается, бедняга. Такие Кракеры есть в каждом взводе любой армии и в каждом классе любой школы, все их любят. А Виссман — жуткая сволочь. Каким животным надо быть, чтобы поступить так!

Серия испытаний между тем продолжается. Неутешительная новость: нам предстоит марш-бросок на пять миль с полной выкладкой — вещмешками и винтовками. Пройти дистанцию надо за шестьдесят минут, и это вполне возможно, если поддерживать равномерный темп. Де Грааф не уложился в положенное время — как он говорит, из-за того, что у него болят ноги. Однако у других с ногами не лучше, но они справились. Старина де Грааф лишился и тех остатков бодрости, какие у него оставались. Я бежал вместе с ним значительную часть пути, но это не помогло. Он совсем пал духом — Сюлли доконал его.

Вечером я все же уговорил его пройти дистанцию еще раз и буквально притащил его к Люстигу, чтобы получить у него разрешение сделать эту попытку завтра. Люстиг отнесся к просьбе очень благосклонно, но сказал, что сам не может решить этот вопрос и передаст просьбу Летану. Будет очень жаль, если де Грааф не попадет в Блиду после того, как ему пришлось ради этого вынести столько всякого дерьма. Мне будет не хватать его — мы уже давно держимся вместе; де Грааф здесь единственный человек, кого я могу назвать другом и кому могу доверять.

Де Грааф не едет в Блиду. Бедняга все еще надеется, что благодаря письму его родителей к мадам де Голль его отпустят. Блажен, кто верует. Помимо де Граафа, в Блиду не берут Абуана, Блода (о ком я ни капельки не жалею), маленького подонка-француза Ласаля и еще одного француза — Планше. Компания — не позавидуешь.

Из прибывших сюда двадцати шести человек нас осталось шестнадцать. Остальные дезертировали, заболели желтухой, попали под арест или не выдержали испытаний.