Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

Я не очень хорошо знаю Эстобана — его перевели сюда из лагеря в Сайде. Он молчалив, но по утрам всегда бодро со всеми здоровался. Я сказал бы, вполне симпатичный парень. По словам его друзей-испанцев, у него дома умирает больная мать и он сбежал, чтобы успеть увидеть ее. Не уверен, что это у него получится.

Весь долгий жаркий день мы вместе с собаками носились, высунув языки, по близлежащей местности, поднимаясь на холмы и спускаясь в долины, продираясь сквозь заросли и перебираясь через русла ручьев, и к вечеру и собаки, и мы выдохлись окончательно. Многие из тех, кто поначалу в глубине души желал Эстобану удачи, теперь были настроены иначе. Но никаких его следов мы не обнаружили, так что до утра он в безопасности — если только его не схватят арабы.

1-й взвод сегодня отправили на пятидневную операцию, а меня и несколько других легионеров послали вместе с ними, чтобы сопровождать на обратном пути машины. Когда едешь ночью в кузове грузовика, который мчится по пустынной дороге, испытываешь какое-то особое чувство, и мне это очень нравится. В том, что люди отправляются куда-то ночью, есть что-то таинственное, чуть зловещее и вместе с тем романтическое. Никаких происшествий по пути не было, и тем не менее я никогда не забуду ночей вроде сегодняшней, потому что они пронизаны приключенческим духом, который, в общем-то, мною и движет. Иногда он ненадолго исчезает, и думаешь: «А на кой тебе это надо?» — но затем он возвращается, и вместе с ним возвращается энергия, любопытство, желание продолжать двигаться дальше.

Так что мне запомнится эта ночная поездка: черные человеческие фигуры, сидящие в молчании на фоне неба, слабо освещенного миллионами звезд, черные силуэты деревьев, проплывающие мимо нас, задние фонари машины, идущей впереди, и смутные очертания той, что сзади. Разговаривать и зажигать огонь запрещается, так что лишь время от времени кто-нибудь украдкой закуривает, прикрывая пламя обеими руками, и оно выхватывает из темноты на мгновение лицо человека, а затем ты улавливаешь острый запах сигаретного дыма, который тут же подхватывается и уносится прочь ветром. И все время слышишь равномерный жалобный скрип покрышек, трущихся о щебенку.

Неожиданно мы оставляем цивилизацию позади и сворачиваем на каменистую дорогу, взбирающуюся по склону в неизвестность. Ревя моторами и скрежеща шестернями, грузовики поднимаются в гору, притормаживая на рискованных поворотах. Прямо за бортом проплывают бездонные провалы, а далеко-далеко виднеется светящаяся точка, как одиночная звезда посреди ночной темноты, — арабское жилище, где, как хочется думать, мирно устраиваются на ночь его обитатели. Это наводит на мысль об Эстобане — где-то он сейчас? Машины останавливаются, все высаживаются, звучат приглушенные приказы. Люди вполголоса ругаются, взгромождая на спину тяжелые рюкзаки; у кого-то лязгает автомат, ударившись о скалу, — опять ругань, усмиренная свистящим шепотом сержанта; топот сапог в темноте. Шаги быстро затихают вдали, и наступает полная тишина. С полчаса мы выжидаем — мало ли что? — и сидим в грузовиках. Можно перекурить, но так, чтобы не было видно огонька. Затем резкий шепот: возвращаемся в лагерь.

Двигатели ревут, машины разворачиваются, и мы устремляемся сквозь темноту в обратный путь. Становится холодно, звезд не видно, неожиданно начинается дождь — не повезло парням, которых мы высадили.

У нас же все мысли о своих постелях — таких, оказывается, теплых и уютных. Нет, подобные моменты не забываются.

Вчера было воскресенье. Мы с Гарри Штоббом собирались вечером в город, но мою увольнительную порвали — я по ошибке проставил на ней не то число. Ну что за ублюдки! Якобы пекутся о поддержании порядка, а по-моему, поддерживают только безалаберщину.

Беднягу Эстобана поймали-таки два дня назад; на его счастье, это были регулярные войска, а не легионеры. Сейчас он сидит на гауптвахте в бель-Аббесе, ожидая своей участи. Виссман говорит, что тому предстоит военный трибунал, а затем полгода или год в штрафном батальоне в Сахаре. И надо же, чтобы так не повезло симпатичному безобидному парню, который жил себе тихо и никого не трогал. Его почти и не замечали, пока он не сбежал. Представляю, как ему сейчас одиноко.

Время тянется ужасающе медленно. Каждый день одно и то же: стрельба, изучение оружия, беготня вверх и вниз по холмам, приемы ближнего боя, караулы, проверки, наряды, опять стрельба и опять наряды. Сержанты изощряются в изобретении все новых видов наказаний. Один из них, называемый теню кампань («сборы в дорогу»), заключается в том, что перед аппель мы складываем все свое имущество в три огромных тюка. Провинившийся должен быть облачен в походную форму, включая шлем и шинель. Начальник караула отводит его со всеми его тюками в караульное помещение, где высыпает его вещи на пол и проверяет, нет ли на них какого-нибудь пятнышка. После этого сержант приказывает ему вернуться со всеми вещами в казарму, переодеться в другое обмундирование и через три минуты снова явиться в караулку.

Это повторяется многократно. Каждый раз, когда несчастный приходит в караульное помещение, ему говорят, что он опоздал на несколько секунд, и велят снова переодеться в казарме и вернуться через три минуты. В этой игре участвуют все, помогая бедняге одеваться. В казарме разложены наготове разные виды обмундирования, и, когда наказуемый влетает в помещение и говорит, в какое именно он должен переодеться, на него набрасываются, сдирают с него форму и напяливают то, что требуется. Каждому из нас выдано по двадцать видов обмундирования. Так, имеются четыре вида караульной формы: летняя дневная и летняя ночная, зимняя дневная и зимняя ночная, — и все они совершенно разные. Кроме того, есть спортивная форма, походное обмундирование, хэбэ, маскировочная экипировка, парадная форма и другие, каждая в летнем и зимнем вариантах.

Как правило, начальник караула бывает удовлетворен лишь после того, как заставит провинившегося переменить каждую форму по нескольку раз; обычно этот момент наступает уже далеко за полночь. Сержанта это нисколько не волнует: он все равно находится на дежурстве и отоспится на следующий день, для нас же это сущее мучение. Мы и без того к концу дня валимся с ног от усталости, и каждая минута сна для нас драгоценна. Только нам и не хватает, чтобы какой-нибудь тупица-сержант измывался над нами чуть ли не до утра.

В результате настроение у всех хуже некуда. Ничего подобного не было в Маскаре. Здесь же не жизнь, а тягомотина. Пища по-прежнему негодная, что также не способствует поднятию духа. Никакого товарищества между нами не чувствуется, наш коллектив — двадцать четыре солдата, каждый сам по себе. Де Грааф пребывает в унынии. Мы уже видеть не можем этих никчемных сержантов с их фокусами, а в особенности капралов, в которых нет ни капли юмора и которые не способны хоть сколько-нибудь вдохновить нас. Мы не видим никакой цели, никакого смысла в том, что делаем. Мы просто плывем по течению. Нам не на чем сконцентрировать свои усилия, не к чему стремиться. Полный застой, как в засорившейся канализационной трубе. Сержантам так же скучно, как и нам, но они могут хотя бы как-то развлечься в своей столовой, или уединиться в своей комнате, или в любой момент окунуться в ночную жизнь Сиди-бель-Аббеса, или, в конце концов, отвести душу, гоняя нас целый день и наблюдая за нашими мучениями.

Изнуряющий зной, естественно, лишь усугубляет наши мытарства — мы постоянно потеем, ночью и днем, когда бодрствуем и когда спим, — облегчения не наступает ни на минуту. К тому же постоянно не хватает воды, и она строго нормирована. Надо так распределить свою норму, чтобы хватило и на питье, и на мытье, и на бритье. К полудню вода нагревается настолько, что пить ее становится невозможно, — еще одна неурядица, порожденная бестолковым руководством. Моя рана, полученная в незабываемой схватке с Отто Шмидтом, до сих пор гноится, и я уже с отчаянием думаю, что в этом климате она так и не заживет. Мы все мечтаем поскорее выбраться из этого болота и вернуться в полк, пока окончательно не свихнулись.