Ошо. История жизни независимого мистика

«Многие спрашивали меня, если я стал просветленным в 1953 г., то почему я молчал об этом? Почти двадцать лет я не говорил об этом ни слова кому бы то ни было, до тех пор, пока некоторые не начали подозревать, что что-то со мной случилось, не начали спрашивать меня напрямую… „Мы чувствуем, что с тобой случилось нечто… Мы не знаем, что это было, но одно мы знаем наверняка — после того, что произошло, ты уже не был тем, чем являемся мы, и ты скрываешь это“.

За эти двадцать лет не менее десятка людей спрашивали меня, а я уклонялся от ответа, насколько это было возможно, пока не почувствовал, что их желание неподдельно. И я рассказывал им, только если они обещали сохранить это в тайне. И они все выполнили обещание. Сейчас все они санньясины. Я говорил им: „Вы погодите, дождитесь нужного момента; только тогда я раскрою тайну“.

Я многое узнал от прошлых Будд. Если бы Иисус промолчал о том, что он — сын Божий, человечеству бы было от этого гораздо больше пользы».

«На протяжении этих двадцати лет я все время перемещался, и у меня не было ни единого телохранителя. И я находился в постоянной опасности: в меня кидали камни, швыряли ботинки. Я, проведя в поезде сутки, приезжал в какой-то город, а толпа не давала мне сойти на станции, они вынуждали меня ехать обратно. В результате завязывалась драка между теми, кто хотел, чтобы я сошел с поезда, и теми, кто хотел, чтобы я убрался подальше, по крайней мере из их города.

Если б я объявил, что я — просветленный, меня бы точно убили, никакой сложности это бы не составило, это было бы очень просто. Но в течение двадцати лет я хранил полное молчание. Я объявил об этом только тогда, когда вокруг меня собралось достаточно много понимающих людей… достаточно моих людей, людей, которые принадлежали мне. Я объявил об этом только тогда, когда понял, что способен создать свой маленький мир и могу больше не обращать внимания на толпы и массы и на весь этот глупый сброд».

«В этот судьбоносный день 21 марта 1953 г. мне вспомнились все жизни, в течение которых я работал — работал над собой, — боролся, делал все, что только можно было делать, — и ничего не происходило. Теперь я понимаю, почему ничего не происходило. Сами усилия становились препятствием, сама лестница мешала подниматься, само горячее желание являлось помехой. Не то, чтобы сами поиски бесполезны. Поиски необходимы, но когда они становятся самоцелью, их надо отбросить. Лодка нужна, чтобы переплыть реку, но потом приходит момент, когда вам надо избавиться от лодки, напрочь о ней забыть и оставить позади. Усилие нужно, без усилий ничего не получится. Но и с одним только усилием ничего не получится.

За семь дней до 21 марта я прекратил работать над собой. Наступает момент, когда вы видите полную тщетность своих усилий. Вы сделали все, что могли, и ничего не происходит. Вы сделали все, что было в человеческих силах. Что еще вы можете сделать? В отчаянии вы бросаете все поиски.

В тот день поиски закончились, в этот день я ничего больше не искал, в тот день я не ожидал, что что-то может произойти. А оно начало происходить. Откуда-то из ничего возникла новая энергия. Она поступала из ниоткуда и отовсюду. Она исходила от деревьев, с неба, солнца и воздуха — она была везде. А я искал ее с таким трудом, думал, что она где-то далеко. А она оказалась так близко, так рядом.

…Семь дней я пребывал в безнадежном и беспомощном состоянии, но вместе с тем что-то менялось. Когда я говорю „безнадежном“, я не подразумеваю то же самое, что вы подразумеваете под словом „безнадежный“. Я просто имею в виду, что внутри меня не было надежды. Надежда отсутствовала: Я не говорю, что пребывал в отчаянии и грусти. На самом деле я был счастлив, я был очень тих, спокоен, собран и сконцентрирован. „Без-надежен“ в совершенно другом значении. Раз не было надежды, какая могла быть безнадежность? Исчезли обе.

Безнадежность была полной и всеобъемлющей. Надежда исчезла вместе со своей соперницей, безнадежностью, которая тоже исчезла. Это было совершенно новое ощущение — оставаться совершенно без надежды. Это не было негативным состоянием… Оно было совершенно позитивным. Это не было отсутствием, чувствовалось присутствие чего-то. Что-то переполняло, заливало меня.

И когда я говорю, что был беспомощен, я не имею в виду словарное значение. Я просто говорю, что был лишен собственного „я“. Вот что я подразумеваю, говоря, что был беспомощен. Я осознал факт того, что я не существую, значит, независим сам от себя, значит, не могу стоять на моей собственной почве.

…Я находился в бездонной пропасти. Но страха не было, потому не было чего-то, что следовало бы защищать. Страшно не было, потому что там некого было бояться.

Эти семь дней стали днями невероятных изменений, полной трансформации. В последний день присутствие некой новой энергии, нового света и нового наслаждения стало настолько сильным, что это было почти невыносимо, я чувствовал, что вот-вот взорвусь, чувствовал, что схожу с ума от наслаждения. У нового поколения Запада есть для этого правильное обозначение: я просто „торчал как обдолбанный“.

Невозможно было найти в этом какой-то смысл… в том, что происходило. Это был бы самый без-смысленный мир — трудно его себе представить, трудно разложить на категории, трудно использовать слова, языки, объяснения. Все священные книги оказались бы абсолютно бесполезны, и все слова, которые можно было бы подобрать для описания этих переживаний, звучали бы очень бледно, анемично. Они были такими живыми. Они были похожи на приливную волну наслаждения.

Весь день был настолько странным, ошеломляющим, это было изнуряющее испытание. Прошлое уходило вдаль, так, будто никогда ко мне не относилось, словно я где-то прочитал о нем, или видел его во сне, или это была чья-то чужая история. Я терял связь с моим прошлым, я отрывался от корней моей истории, я терял мою автобиографию. Я становился не-существом, таким, которого Будда называл „анатта“ [22]. Оковы исчезали, отличия стирались. Разум растворялся, он находился за миллион миль. Сложно было ухватить его, он устремлялся все дальше и дальше отсюда, и не было никакого желания удерживать его при себе. Мне просто не было до него никакого дела. Все шло правильно. Не было никакого желания задерживаться в этом прошлом.

К вечеру это состояние стало труднопереносимым — оно причиняло страдание, было болезненным. Оно было похоже на состояние женщины, у которой вот-вот должен родиться ребенок, и женщина испытывает запредельные страдания — родовые муки.

В эти дни я обычно отправлялся спать в полночь или в час ночи, но в этот день я не мог бодрствовать. Глаза у меня слипались, мне было трудно держать их открытыми. Надвигалось что-то неотвратимое, что-то должно было произойти. Трудно сказать, что это было — возможно, приближалась моя смерть. Но страха перед ней не было. Я был готов к ней. Эти семь дней были такими прекрасными, ничто с ними не могло сравниться, и я был готов умереть. Они были полны такого несравненного наслаждения. Я был так доволен, что если бы это было приближение смерти, я бы только приветствовал ее.

Но что-то должно было произойти — что-то вроде смерти, что-то очень радикальное, нечто, что было равносильно смерти и новому рождению, подобное распятию и воскресению. Нечто невероятно значимое находилось за ближайшим поворотом. А у меня слипались глаза… Я ушел спать около восьми вечера. Это было не похоже на сон. Теперь я могу понять, что имел в виду Патанаджали [23], когда он говорит, что сон и состояние самадхи схожи. Только с одним отличием — то, что находясь в самадхи, вы спите, полностью бодрствуя. Вы засыпаете и пробуждаетесь одновременно, все тело расслаблено, каждая клетка вашего тела совершенно расслаблена, все функции замедленны, но в вас все еще горит свет сознания… ярко, незамутненно.

Вы остаетесь в сознании и все же расслаблены, ничем не озабочены, но в полном сознании. Тело погружено в глубочайший, какой только возможно, сон, а ваше сознание находится на пике активности. Вершина сознания и долина тела встречаются.

Я ушел спать. Это был очень странный сон. Тело спало, а я бодрствовал. Это было так необычно — будто меня разрезали на две части, на два измерения; будто я был этими двумя совершенными противоположностями, положительное и отрицательное сошлись, сон и бодрствование встретились, жизнь и смерть соединились. Это был момент, о котором можно было сказать: „Создатель и созданное нашли друг друга“.

Это было нечто сверхъестественное. В первый раз это повергает вас в шок до самых пяток, потрясает до основания. После этого события вы уже никогда не будете прежним, оно приносит новый взгляд на вашу жизнь, новое качество.

Около полуночи мои глаза внезапно открылись — но не я их открывал. Сон был прерван чем-то еще. В комнате чувствовалось присутствие некой мощной мистической силы. Это была очень маленькая комната. Я почувствовал вокруг себя биение какой-то жизни, сильную пульсацию — почти как ураган, величайшую бурю света, радость, экстаз. Я тонул в них. Это было так невероятно реально, что все стало нереально. Стены комнаты стали нереальны, дом стал нереален, мое собственное тело стало нереально… В ту ночь открылись двери в иную реальность, стало доступным иное измерение. Неожиданно она оказалась здесь — та, другая, отдельная реальность, реальность Настоящего, или как бы вам хотелось это назвать — назовите ее Богом, назовите ее истиной, назовите ее Дхамма [24], назовите ее Тао [25], или как вам заблагорассудится. У нее не было названия. Но она была здесь — такая темная и не поддающаяся объяснению, невидимая и все же такая осязаемая, что ее можно было бы коснуться рукой. От нее в комнате стало невыносимо душно. Ее было слишком много, и я пока был не готов воспринять ее.

Внутри меня поднялось непреодолимое желание выбежать из комнаты на свежий воздух, в комнате я задыхался. Ее было слишком много! Она убивала меня! Если б я задержался еще на несколько мгновений, я бы задохнулся — так я это ощущал. Я кинулся вон из комнаты, выбежал на улицу. Я ощущал горячее желание оказаться под небом со звездами, под деревьями, на земле… хотел оказаться на природе. Как только я вышел нахожу, чувство, что я задыхаюсь, немедленно прошло. Для такого масштабного события комнатка была слишком крошечной. Даже небо маловато для подобного феномена… Он больше, чем небо. Даже небеса для него не предел. Но потом мне стало куда легче.

Я шел по направлению к ближайшему саду. Это был совершенно новый способ передвижения — будто исчезла сила тяжести. Я шел или бежал, или даже летел, трудно решить, на что это было похоже. Исчезла сила тяжести, я чувствовал себя невесомым — будто меня несла какая-то энергия. Я находился во власти какой-то иной силы.

В первый раз я не был одинок, в первый раз я не был отдельной личностью, впервые капля упала с небес в океан. Все ограничения исчезли. Нарастала невероятная сила — как будто я был способен делать все, что пожелаю. Я был не здесь — здесь была только сила. Я добрался до сада, в который ходил каждый день. Сад был закрыт на ночь. Было слишком поздно, был почти час ночи. Все садовники давно спали. Мне, чтобы пробраться в сад, пришлось бы как воришке перелезть через ворота. Но нечто толкало меня по направлению к саду, я был не в силах бороться с самим собой. Я просто плыл по течению.

Что я имею в виду, повторяя вновь и вновь „плыть по течению реки, а не против“? Я был расслаблен. Мне было все равно, куда меня несет. Я был не здесь. Здесь было оно — назовите это Богом, Бог был здесь. В тот момент, когда я вошел в сад, все засияло, сияние было повсюду; благословение, благоволение. Я впервые увидел деревья — их зелень, их жизнь, даже то, как бегут в них соки. Весь сад спал, деревья спали. Но я мог видеть всю жизнь сада, даже самую маленькую травинку во всей ее красе.

Я оглянулся. Одно дерево сияло особенно сильно — дерево молшри. Оно привлекало меня, тянуло к себе. Я не выбирал его, сам Бог выбрал его для меня. Я подошел к дереву и сел под ним. Как только я сел, все это и началось. Все Вселенная превратилась в благословение.

Трудно сказать, сколько времени я пребывал в этом состоянии. Когда я вернулся домой, было около четырех часов утра, значит, я, вероятно, провел там около трех часов, но это была целая вечность. Никакого отношения к тому времени, которое показывают часы, это не имеет. Это было вне времени.

Те три часа вылились в целую вечность, бесконечное время. Не было времени, никакого его течения. Это была девственная реальность — ненарушенная, нетронутая, неизмеримая. И в тот день что-то случилось и продлилось — не как некая непрерывность — но как если бы она протекала как подводное течение. Не как неизменность — каждый момент повторялся вновь и вновь. Каждый момент был отдельным чудом».