Ничего кроме правды

Думаю, никогда в жизни мне не случалось так разочаровываться. Во время учёбы в Гёттингене она была моей богиней, моей чистой Мадонной. Во время выступлений, когда я страстно пел «Ich bin wie du», то сам верил в то, что пел, и чувствовал себя близким к ней. У меня были все её пластинки, я часами глядел на лицо на обложке, пока крутилась пластинка:

«Marleeeeen…!»

Её голос, такой нежный и зовущий.

«Eine von uns beiden muss jetzt geeeeeeehen! Marleeeeeen…!» («Одна из нас двоих должна теперь уйти»).

Я слышал это не меньше семи тысяч раз, так что без труда смог бы спеть песню задом наперёд. А когда появилась песня «Liebe kann so weh tun» («Любовь может причинить столько боли»), я думал: Да! Да! Да! У меня по коже бежали мурашки, сердце бешено колотилось. Я представлял себе Марианну маленькой, нежной, ранимой, беспомощной девочкой, представлял, как она входит в мою комнату, и я сразу же делаю ей предложение.

А теперь я смотрел на это лицо с холодными, жестокими глазами и понимал, что женщины, которая все эти годы жила в моих мечтах, не существовало на самом деле. Пришлось смириться с этим. Мы заговорили, и стало ещё хуже.

Ни следа маленькой хрупкой и ласковой девочки. Она вела себя экстремально, была настроена коммунистически и стервозно. «Если бы я могла — говорила она — я бы велела всем стать социалистами!» В таком духе она и высказывалась. Никогда в жизни мне не случалось так быстро трезветь от иллюзий, как после десяти минут разговора с Марианной. И, не смотря на это, моё восхищение её голосом не уменьшилось. Когда я, четыре года спустя, делал саунд–трек к «Rivalen der Rennbahn», то думал о ней. С песней «I Need Your Love Tonight» она на 7 недель вернулась в чарты после пяти лет отсутствия.

Марлен

Я праздновал свой успех, узнал новых людей и вместе с тем новый образ жизни и мыслей. Эрика оставалась дома. Я хотел идти дальше. Она, мне казалось, не желала пройти этот путь вместе со мной. Она не видела смысла в сближении с тем миром, который ещё раньше признала тупым. Я заметил, он была теперь недовольна моей манерой говорить, манерой одеваться, жить, сомневаться. Пропасть между мной и Эрикой становилась всё глубже.

В этот жизненный период я познакомился с Марлен, Modern Talking нужен был специалист по маркетингу. В ней было всё, чем, по моему мнению, должна обладать женщина. Носила костюмы от Шаннель, часы Роллекс на запястье, предпочитала французскую кухню и свободно трепалась по–английски. Марлен была леди, её нужно было изучать, как огромный мир. У меня на руке болтались «Swatch» за 30 марок, а на плечах пиджак, купленный ещё в Карштадте. Картье? Гуччи? Думаю, что тогда даже не знал, что это такое. О том, что кто–то может свободно говорить по–английски, я догадывался, но мои умения в этой области ограничивались словами: «Привет, меня зовут Дитер!»

«Скажи, ты что, нездоров?» — осторожно спросила меня Марлен. «Ты добился такого успеха, почему же ты пишешь такую ерунду?» Это было солью на мои раны. И, кроме того, она никак не могла понять, что с текстами песен, которые я написал для Modern Talking, можно было покорить весь мир.

«О'кей, Марлен — сказал я — может, с заумными текстами и можно создать панк–группу, но такое не пройдёт в поп–музыке, такие вещи просто несовместимы.»

Марлен удивляла меня. Это была интересная, культурная, образованная, взыскательная дама, которая давала мне понять, какой я клёвый — это здорово сказывалось на моём самомнении. «Глядите — хотелось мне показать — эта дама заполучила Дитера Болена.» Я хотел быть с ней.

Марлен вообще–то была подружкой продюсера «Polonaese Blankense», мне нужно было прояснить наши с Эрикой отношения. Я поставил её перед фактом, хотел, чтобы она переехала: «Слушай, Эрика, не беспокойся, я оплачу тебе новую квартиру».

Для Эрики это был гром средь ясного неба, она ни о чём не догадывалась, ничего не предвидела. Она была глубоко оскорблена, кричала в бешенстве: «Увидишь, что из этого выйдет!» Она была слишком горда, чтобы сказать: «Пожалуйста, останься со мной!» Забрала Марка и ушла.

Удивительно, но как только Марлен оказалась в нашей кухне и, похаживая вокруг медного цвета вентиляционной вытяжки, заявила: «Не очень–то здесь чисто», я осознал: «Болен, ты умом тронулся!». Я помчался к Эрике в Поппенбюттель, район Гамбурга, где она обитала, обошёл дважды вокруг дома, собрался с мужеством и позвонил. Помню, как будто это было сегодня: дверь отворилась, а Марки ползал по линолеуму в кухне. Моё сердце разорвалось пополам, я понял: Дитер, твоей семье здесь не место. Я сам себе казался самой страшной свиньёй на планете. В порыве раскаяния я пал перед Эрикой на колени: «Эрика, пожалуйста, пожалуйста, прости меня! Это моя ошибка. Такое никогда больше не повторится!» Она заставила меня с час поползать перед ней. Потом я поехал домой, где была Марлен, и попытался объяснить ей то, что объяснить невозможно: «Мне жаль, я ошибся, тебе нужно уйти, через десять минут сюда вернётся моя семья». Но, даже потерпев поражение, Марлен оставалась истинной дамой. «Хорошо, раз уж ты так на это смотришь!», сказала она и, упаковав вещи, ушла.

Действительно, Эрика вернулась ко мне. Я хотел стереть свою ошибку, приносил домой цветы, мы ходили гулять, катались на велосипеде. Я был милым супругом. Но, честно говоря, это было ни что иное, как фасадная краска, под которой скрывалась трещина. Я хотел испытать все средства, а потому предложил: «Слушай, Эрика, как тебе идея отправиться в турне всем вместе, с Марком? Тогда у нас будет больше времени друг для друга».

Первые два дня прошли, без сомнения, хорошо. Марки пролепетал свои первые слова: «Пап — Пап–пап» и «Авто–авто–авто». А я был как раз с ним в этот важный для него момент. Я был действительно горд собой. Когда он размахивал своей бутылочкой в салоне первого класса «Луфтганзы», мне приходилось спешно вытирать пиджак соседа: «Простите! Вам сюда чай попал!»

На третий день пришла серая реальность. Фридерик Габович, фотограф из «Bravo», подошёл ко мне и испуганно начал: «Слушай, Дитер, твою жену никуда нельзя брать. Она же всегда говорит правду!» Накануне Эрика громко выдала: «Дитер, да они же здесь все подхалимы и жополизы!»

Может, такое можно было бы стерпеть, но мы как раз прибыли в Мадрид. Марки бежал вдоль стены отеля, и вдруг упал в бассейн. Я закричал: «Марки!» и прыгнул за ним. Мне никогда не забыть глаз моего сына, лежавшего там, на дне бассейна и глядевшего на меня. Эрику это доконало.

Кёльн принёс не много радости. Марк споткнулся о металлическую ступеньку трапа. Когда Эрика попыталась поднять нашего кричащего сына, у него над правой бровью обнаружилась зияющая рана, как от удара топором. «Мой ребёнок! Мой ребёнок! Кровь! Кровь!» — Эрика чуть не потеряла сознание. Марка отвели к врачу, где его заштопали, а потом Эрика схватила ребёнка подмышку и сбежала с ним домой, в Гамбург.

Вот и всё, что касалось совместных путешествий. В следующий раз, когда мы возвращались из ещё более длинного турне из Москвы, где со мной обходились, как с королём, и фанаты кричали: «Дитер! Дитер!», а дома меня приветствовал душный воздух супружеского гнёздышка: «Прикрывай дверь туалета за собой — сказала Эрика — ты же знаешь, ребёнок ходит в кошачий туалет».

Вскоре фасадная краска облупилась, осталась только, так сказать, видимость супружества, только с более жёсткими правилами. Вернувшись из своего последнего путешествия в Ниццу, по тому, как Эрика спускалась в мою студию в подвале, я понял — надвигается гроза.

«Привет, Эри…» — это я ещё успел произнести. Я потом — бах! — что–то ударило меня по голове. На этот раз «чем–то» оказалась гитара стоимостью в 1200 марок. В моём чемодане Эрика обнаружила трусики дамы по имени Джинни. Джинни выглядела как младшая сестричка Уитни Хьюстон, это был мой первый опыт общения с девушкой с генами шоколадки. Собственно, это была подружка сына Удо Юргенса, но Юргенс–младший не знал, что мы, так сказать, были партнёрами по бильярду, и что я тайком взял Джинни в Ниццу.