Ничего кроме правды

3 ГЛАВА

Модерн Токинг: мы чемпионы!

С одним из таких проектов я столкнулся в начале 1983 года, в буфете студии. Там он и сидел, покачиваясь на табурете, вылитый брат Виннету. То есть, я был уверен, что это и правда брат Виннету, но он маскировался под немецким псевдонимом Томас Андерс. У него были волосы цвета воронова крыла до плеч, личико, как попа жеребёнка, и прислали это чудо ко мне из BMG. В этом месте следовало бы уточнить: Виннету по паспорту именовался не Томасом Андерсом, а Вайдунгом, Берндом Вайдунгом. Родился этот Бернд — Виннету в Мюнстермайфельде, неподалёку от Кобленца. Вершиной его карьеры на тот момент было выступление в шоу Михаэля Шанце «Hatten Sie heut' Zeit fur uns?» («Не найдётся ли у Вас времени сегодня?»). Как и я, Томас с детства мечтал стать музыкантом. Ему уже было 20, и за спиной были такие древние немецкие хиты как «Du weinst um ihn» («Ты плачешь о нём»), «Es war die Nacht der ersten Liebe» («Это была ночь первой любви») и «Ich will nicht dein Leben» («Мне не нужна твоя жизнь»).

«Просто прослушай его» — сказал мне шеф Энди Ганс Блуме.

«Привет, я тот самый Томас.»

«Ага, а я тот самый Дитер! Ну, давай–ка послушаем тебя!»

Он прошёл мимо меня к роялю стоимостью в 10 000 марок. Откинул крышку. Театрально растопырил пальцы. Заиграл. Что он там выдавливал из клавиш? Что–то английское, «Three Times A Lady».

Бросалось в глаза, что это была его произвольная программа, его музыкальный двойной лутц, его визитная карточка. Песня, которую он в своей жизни пел, возможно, чаще, чем сам Лайнел Ричи. В его голосе было столько чувства, столько сладкого мёда, что при желании им можно было бы намазать тост. У меня мороз по коже прошёл. Наверное, это был единственный раз в моей жизни, когда после всех этих Бернгардов Бринков и Драфи Дейтчеров я повстречал исполнителя с действительно хорошим голосом. Главным в нём был не объём, не сила, а очарование оттенков.

Мой испанский спаниель

И вдруг всё соединилось друг с другом воедино. За несколько месяцев до этого Господь Бог вышвырнул из своего хора арф и колокольчиков испанского ангелочка, ибо тот наделал в небесах слишком много шуму. И на моё счастье этот ангелочек заехал на своём помятом мерседесе к нам на Галлерштрассе — это и был Луис Родригес. Специалист по бас–ударным и жутким песням, в которых невозможно было разобрать ни слова, сплошь «Бум! Бум! Бум!». Но зато в этом «Бум! Бум! Бум!» было столько силы и ритма, что пальцы сами собой начинали щёлкать в такт музыке. О том, что Луис сидит в студии и занят работой, можно было судить оп вибрирующим стенам. Он ужасно похож на Денни де Вито, всех женщин зовёт Пуши (Puschi — сев. — нем. попрыгунчик), ростом с полтора барабана, поставленных друг на друга — «мой испанский спаниель».

Луис пригласил меня к себе, в студию 33: бункер без единого окна, оставшийся со времён Второй Мировой на заднем дворе дешёвого магазинчика, около здания окружной полиции. Романтика гротов и пещер с серыми стенами с неоштукатуренными трубами. Эта его резиденция а-ля «прекрасное жилище» принадлежало сначала Ральфу Арни, тому самому дедуле, что высадил на наш берег суперхит «Tulpen aus Amsterdam» («тюльпаны из Амстердама»). А потом совершил стратегическую ошибку, женившись на девице, помешанной на карьере. Финансовой дырой Арни Луис воспользовался, чтобы приобрести студию.

Луис принадлежит к тому роду человеческому, что хочет и может работать до потери пульса. Это мне понравилось. В виде пробы я предложил ему поработать с Пенни Мак Лином и проектом «Tanze Samba mit mir» («Потанцуй со мной самбу») Тони Холидея. Оказалось, что мы с Луисом сенсационная команда: он хотел лучшего, я хотел лучшего. Из–за этого мы частенько спорили, даже угрожали друг другу хорошей трёпкой. Но это только подтвердило мысль о том, что по–настоящему спорить можно только с людьми, которым что–то дорого. Мы сталкивались так, что только искры летели, и эти искры попадали иногда на кассеты. Если бы позднее, во времена Модерн Токинг, появился бы некто третий, им мог бы быть только этот самый Луис Родригес «Испанский Спаниель».

Я пригласил Томаса в Студию 33. Хотя его голос в английских песнях казался мне просто фантастичным, жутко клёвым, мы с Луисом, по уши затраханные, создавали с ним, как и требовалось, песни на немецком. Нашей первой совместной работой стала «Heisskalter Engel» («Горячий холодный ангел»), кавер–версия песни «Send me an Angel». Это совсем никуда не годилось. Затем последовали душещипательные песенки, как то: «Was macht das schon» («Что в этом такого?») и «Wovon traumst du denn in seinen Armen?» («О чём ты мечтаешь в его объятиях?»). Тот ещё успех. Я был разочарован. Меня не покидало чувство того, что внутри скрыты гораздо большие возможности. Песня под названием «Endstation Sehnsucht» («Конечная станция — тоска») должна была положить конец нашим потугам в области немецкого языка.

В ящике моего письменного стола уже несколько месяцев песня под названием «My love is gone». «Ммммм, — отреагировал Энди — звучит она, конечно интересно, эта песня. Но припев не слишком удачен. Над ним тебе надо бы поработать».

Осенило меня во время отпуска, когда я загорал на пляже Пагуеро. В динамиках грохотала английская группа Fox The Fox, так что лопались барабанные перепонки. На пляже теснота, настроение жуткое, едва ли найдётся местечко на танцплощадке. И вдруг зазвучал сводный хор: «…precious little diamonds…!!!». Мальчики из Fox The Fox пищали в припеве фальцетом, высоко–высоко, в до–миноре. И на меня снизошло вдохновение, снизошло прозрение. Идея новой гениальной песни. Я решил, что припев из «My love is gone» должны исполнять высокие голоса кастратов, он должен повторяться эхом. Взрывная идея — сразу по двум соображениям. Во–первых, это создавало абсолютно новое экзотическое звучание, ничего общего с приевшимися непонятными песнями, как те, что делает Dj Bobo. А во–вторых, у меня наконец–то появился повод появиться на сцене и петь вместе с исполнителем. Ибо визг, подобный голосу евнуха, со студенческих лет, со времени Марианны Розенберг был моей специальностью. И ещё я счёл название «My love is gone» хромоногим, ему явно требовались костыли. Оно должно быть увлекательней, оно должно быть точней: «You're my heart, you're my soul», например. Я поразмыслил и понял: это подходит, здесь есть смысл, оно хорошо на ощупь.

И я уже точно знал, кто будет выступать со мной и петь первым голосом.

Пошло–поехало

Сразу по возвращении с Майорки я встретился с Луисом в студии 33. У входа в бункер раздался звонок, и я отворил дверь. В каморке колыхалась такая вонь, как от десятка дохлых кошек, я подумл было, не сбегать ли за кислородной маской. Посреди будки стоял Томас. Дело, оказалось, было в том, что магазин дешёвых продуктов со стороны улицы был вполне благопристойным, но вечерами исправно выбрасывал испорченные овощи и рыбу в открытый мусорный контейнер во дворе. Отходы скапливались и мирно лежали на солнышке, никто их не тревожил.

Луис, Томас и я остались в студии одни. Только пианист, оставшийся ещё с полудня, торчал в кухне и хлебал кофе. Я вставил в магнитофон демо–кассету, которую подготовил дома, и сказал Томасу: «Вот, гляди, как я себе это представляю».

Зазвучала мелодия «You're my heart, you're my soul», а потом припев в моём исполнении. Томас внимательно вслушивался, а потом сказал «я должен прослушать ещё разок.» В конце концов он направился в помещение для записи, за стекло, и надел наушники. «Ну, старина, за работу» — заявил я Луису. Он включил свою Revox–машину на 24 дорожки, и пошло–поехало.

«Deep in my heart there's a fire a burning heart

I'm dying in emotion

It's my world and fantasy…»

Признаюсь, я не подозревал тогда, что у нас получится мировой хит, поэтому и текст–то нацарапал за полминуты. Задницу подтереть — и то дольше. Томас как певец смотрелся понтово. Он пропел всю фигню за пять минут. Песня была записана.