Из Лондона в Москву (СИ)

5 октября 1920 года. Москва.

Герберт Уэллс целый час беседовал с Лениным. Герберт потом поведал мне, что этот человек произвёл на него большое впечатление и очень ему понравился. Как выяснилось, Ленин рассказал Уэллсу о миссии Вандерлипа, посвятил его в проблему о Камчатской концессии США и союзничестве против Японии. Это должно расстроить самого господина Вандерлипа, которому не хотелось, чтобы сведения о его миссии стали известны на Западе раньше его отъезда из России. Думаю, нетактичность Ленина имеет под собой нетактичную цель. Герберт Уэллс долго рассуждал о целесообразности моего отъезда домой. Он тоже считает, что у меня нет шансов лепить бюсты Ленина и Троцкого. Он говорит, что, Каменев «подвёл меня» самым отвратительным образом. В защиту Каменева я только могла сказать, что он ещё «не подвёл меня». Но у Герберта Уэллса есть ещё какие-то соображения, которыми он не захотел поделиться со мной. Мне кажется, он предполагает, что через несколько недель здесь произойдёт что-то ужасное. Не знаю, какова обстановка в Петрограде, но в Москве жизнь косная и застывшая. Герберт Уэллс мог многое узнать о реальном положении школ и заводов, а также почерпнуть сведения о других сторонах жизни, но только каждодневная рутина и работа, даже ничегонеделание, дают прочувствовать атмосферу. Обстоятельства вынуждают меня сидеть без дела, я должна ждать. Правда, мне не хватает спокойствия и терпения, но подсознательно я уверена, что моё ожидание будет вознаграждено. Не вижу ничего устрашающего. Да, жизнь тяжёла и люди терпят много лишений, но беспорядка нет. Медленно, шаг за шагом, государственная машина набирает обороты. Конечно, никому не нравится мыться холодной водой, питаться сомнительными продуктами и испытывать неудобства, непривычные для избалованного комфортом человека. Но нельзя впадать в уныние. Это не признаки развала общества, а временные трудности роста.

После оперы «Садко» я вернулась домой вместе с Михаилом Бородиным - Грузенбергом. На ужин у нас были щи и остывший рис. Мы проговорили до двух часов утра. Михаил всегда убеждает всех, что наша пища съедобная, даже если это и не соответствует действительности. Он никогда не высказывает неудовольствия, а только делает вид, что ест. Иногда я отчётливо замечаю его притворство! В этот вечер он рассуждал о моей работе. Михаил хочет, чтобы я подумала о создании статуи, воплощающей советскую идею. Он много говорил о Третьем Интернационале, как олицетворении всемирного братства пролетариата. Цель Третьего Интернационала очень проста: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Если они объединятся, то мир во всём мире (Pax Judaica) будет обеспечен навсегда, но добиться этого единства чрезвычайно сложно. Я думаю, что это вообще невозможно. От всего увиденного и услышанного здесь у каждого путаются мысли, у меня голова просто пухнет. Этой ночью в его большой, в готическом стиле, комнате я ходила взад и вперёд, хватая Михаила за руки и ведя абстрактные разговоры до тех пор, пока его спокойствие не передалось и мне. Он понимает, что я переживаю период вынужденного ожидания, не лишённого беспокойства и отчаяния. Я так плохо разбираюсь в русском характере и так много наслышана противоречивых историй, что трудно предполагать, чем всё закончится. Он старался подбодрить меня и вселить уверенность. Иногда Михаил Бородин-Грузенберг напоминает мне Акселя Мунте. Он также горячо уверен в своей убеждённости и требует от каждого стремиться к идеалу.

6 октября 1920 года.

Среда. Москва. Провела утро, штопая свои носки, а господин Вандерлип вслух читал Руперта Брука (Rupert Brook (1887-1915гг) – английский поэт –Ред.). Я в таком отчаянии, что близка к тому, чтобы всё бросить и уехать. За окном пасмурно, в два часа появился Комендант нашего дома с сообщением: «Вам привет от товарища Каменева. Всё готово, и завтра с одиннадцати до четырёх вы работаете над бюстом Ленина в его кабинете».

Замечательная новость! Я сразу пошла в Кремль вместе с Хамфриесом (Humphries), американским коммунистом, работавшим в аппарате Чичерина.

По дороге мы говорили об Уэллсе и его интервью с Лениным, и о том, какой эффект это произведёт на господина Вандерлипа, когда он узнает. Я спросила, почему Ленин рассказал о делах господина Вандерлипа, если это должно держаться в тайне. Хамфриес, присутствующий при беседе Ленина с Уэллсом, пояснил, что Ротштейн, который тоже там находился и хотел подставить мне ножку, вмешался в разговор и спросил Ленина по-русски, не проявляет ли он неосторожность. Ленин просто ответил, что не проявляет, и продолжил разговор! Как наивно спрашивать самого Ленина, а правильно ли он поступает! Ленин всегда знает, что делает. Никто не может сравниться с ним в предусмотрительности и осторожности. Хамфриес помог перенести мои подставки и глину из студии в комнату Ленина. Я счастлива, что подготовилась к работе, и с нетерпением жду завтрашнего дня.

7 октября. Четверг. Москва.

Михаил Бородин-Грузенберг проводил меня в Кремль. По дороге он сказал: «Запомните, что сегодня вам предстоит выполнить самую лучшую свою работу». В тот момент меня больше беспокоили мысли об условиях, в которых мне придётся лепить, и об освещённости.

Мы вошли через особую дверь, около которой стоял часовой. Поднялись на третий этаж, пройдя через несколько дверей и коридоров. Везде была расставлена охрана. Как я и ожидала, часовые получили приказ пропустить меня. Наконец, мы прошли через два помещения, в которых размещались женщины-секретарши. В последней комнате за пятью столами сидели пять секретарш, с любопытством разглядывающих меня, но им было известно о цели моего визита. Здесь Михаил поручил меня маленькой горбунье, - личной секретарше Ленина, и ушёл. Она указала на обитую белым сукном дверь, и я вошла через неё. Дверь просто захлопнулась за мной.

Ленин сидел за письменным столом. Он встал и прошёл через всю комнату, чтобы поприветствовать меня. У него радушные манеры и приветливая улыбка, чем он сразу располагает к себе. Он сказал, что слышал обо мне от Каменева. Я принесла свои извинения, что вынуждена беспокоить его. Ленин рассмеялся и пояснил, что последний скульптор провёл в его кабинете несколько недель, ему это так наскучило, что он поклялся, что это больше не повторится. Ленин спросил, сколько мне понадобится времени, и предложил работать сегодня и завтра с одиннадцати до четырёх часов дня, и три или четыре вечера, если я соглашусь лепить при электрическом освещении. Когда я сказала ему, что работаю быстро и, скорее всего, мне не понадобится столько времени, Ленин, смеясь, заметил, что это его устраивает.

Три красноармейца внесли мои принадлежности, и я расположилась слева от Ленина. Мне пришлось нелегко, поскольку он сидел низко и не поворачивался, но и не замирал. В кабинете было тихо, к тому же Ленин целиком ушёл в свою работу и почти не замечал меня, и я спокойно проработала без перерыва до четверти четвёртого.

За всё это время у него был только один посетитель, но мне большую помощь оказал телефон. Когда раздавалась тихая трель, и вспыхивала маленькая электрическая лампочка, подсказывающая, что звонит телефон, его лицо оживлялось и становилось интересным. Он реагировал на телефон, как на живое существо. Я вслух заметила, как относительно спокойно в его кабинете. В ответ Ленин рассмеялся: «Подождите, пока дело дойдёт до политических споров!». Периодически заходили секретарши с письмами. Он вскрывал эти письма, расписывался на чистом конверте и отдавал этот конверт, вероятно, как я думаю, в качестве расписки. Приносили и документы на подпись. Ленин подписывал, но при этом смотрел не на собственную подпись, а на сам документ.

Я поинтересовалась, почему у него секретарями работают только женщины. Ленин пояснил, что мужчины находятся на фронте, и это замечание стало причиной того, что мы заговорили о Польше. Я думала, что мирный договор с Польшей был подписан вчера, но Ленин сказал: «Нет», добавив, что переговорам пытаются помешать, и что ситуация с этим вопросом очень сложная.