Записки бывшего милиционера

За зданиями был большой пустырь, — видимо, в расчёте на развитие фабрики в перспективе, — поросший травой. Посредине пустыря стояла пушка, невесть как туда попавшая во время войны. Работники (в основном женщины) облюбовали пустырь для проведения там обеденных перерывов, особенно когда трава шла в рост. Они рвали съедобные травы и ели их вместе с принесёнными из дома хлебом и солью. Была, конечно, на фабрике и столовая с очень дешёвыми ценами, но у многих не хватало денег даже на эти обеды.

В годы моей работы на фабрике её основные цеха были заполнены трофейным чехословацким оборудованием, которое после войны было завезено из-за границы и установлено в этих цехах. Оборудование представляло собой конвейеры, по два в каждом цехе, от его начала до конца, а с обеих сторон каждого конвейера стояли станки, на которых выполнялись определённые технологические операции. Большая часть рабочих на этих станках изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год выполняла одни и те же конкретные действия.

Технология изготовления обуви была такова: в начале конвейера рабочий клал заготовку (выкройку деталей обуви) в «люльку», а в конце конвейера другой рабочий снимал готовую пару обуви и укладывал её в коробку. Между началом и концом конвейера с двух его сторон стояли или сидели сотни рабочих, каждый из которых выполнял — кто на станке, кто вручную — только одну операцию, например вставлял супинатор или обтачивал каблуки. Многие из этих людей всю свою трудовую жизнь на фабрике выполняли только одну какую-то операцию. Глядя на них и их руки, я ужасался монотонности и однообразию движений и не мог представить себя на их месте.

Но мне повезло: по знакомству меня взяли в механический цех, который в основном занимался изготовлением деталей для чешского оборудования, так как об их централизованных поставках не могло быть и речи. Оборудование, как я упоминал, было трофейным, чертежей не было. Поэтому существовал особый отдел — отдел главного конструктора, который делал нужные чертежи с имевшихся образцов, и мы работали по этим чертежам.

Хотя я был принят учеником токаря-револьверщика для работы на револьверном токарном станке (это особый тип токарных станков, не имеющий ничего общего с револьверами, кроме крутящегося барабана, который в обычном токарном станке именуется суппортом), ни одного дня я на нём не работал. Меня сразу же отдали в ученики к Николаю Быкову, строгальщику, высококвалифицированному специалисту. В его распоряжении было несколько разного калибра вертикальных и горизонтальных строгальных (шепингов) и долбёжных станков по обработке металла.

Рядом располагались фрезерные, токарные, сверлильные, шлифовальные и прочие станки, за большей частью которых не были закреплены конкретные рабочие, поэтому на них работали по мере необходимости разные люди. Это обстоятельство дало мне возможность научиться работать на всех этих станках. За три трудовых года — из которых первые шесть месяцев я числился в учениках, — до того как меня призвали в армию, я добился определённых успехов, и, как сказала одна из контролёрш при очередной приёмке продукции от меня, по мастерству я почти догнал Быкова. Это было для меня лучшей похвалой.

Как ни покажется странным, но именно здесь, в механическом цехе обувной фабрики, мне стали нравиться грузинские песни в хоровом мужском гортанном исполнении. Среди рабочих нашего механического цеха было несколько человек, которые пели в фабричном хоре. И нередко прямо в цехе — особенно в ночные смены — запевал один, подхватывал другой, затем третий, и, поверьте мне, это было настолько красивое исполнение, что работы просто останавливались.

Царивший в цехе консерватизм в обработке металла натолкнул меня на экспериментирование. Вот, например, отлитую чугунную заготовку распределительной коробки я пробовал обрабатывать не на строгальном станке, как это было здесь всегда, а на фрезерном, что позволило не только значительно ускорить процесс, но и сохранить почти 100 % продукции от порчи, что нередко происходило от удара резцом строгального станка по хрупкой стенке коробки. Я стал на фабрике одним из официальных передовиков, обо мне была написана статейка в газете «Молодой сталинец», помещена фотография, и даже раза два я сидел в президиуме во время каких-то торжественных собраний, тогда это было очень почётно.

Кстати, районная (или городская) газета под названием «Молодой сталинец», которую я вместе с «Комсомольской правдой» выписывал домой, продолжала выходить, несмотря на то, что давно минули и 1953-й (год смерти Сталина), и 1956-й (развенчание культа личности) годы.

Газеты и журналы стоили копейки, поэтому мы с матерью выписывали и читали от корки до корки всё, что только было можно. Но на подписку существовали лимиты, которые распределялись по предприятиям, а там уж награждали самой возможностью подписаться на газету или журнал или разыгрывали — кому что достанется, а рабочие уже между собой могли обменяться. Но я не ограничивался подпиской, а читал всю популярную периодику в библиотеках. Поэтому среди друзей-товарищей, особенно среди тех, кто не преодолел школьную семилетку, слыл «умником» и нередко разрешал споры между ними, например, по поводу того, где находится Куба (в Африке или Америке?) или от чего возникает рак у человека. Кстати, этот вопрос был не пустым, так как и в годы моей молодости очень много людей умирало от этой болезни.

Поступление на работу на обувную фабрику и учёба в вечерней школе неизбежно повлекли и изменение круга общения. Одноклассников своих по дневной школе я встречал очень редко, случайно, даже с Женькой Бусалаевым стал видеться нечасто, но укрепилась моя дружба с другим Женькой — Сучковым. Появились новые приятели не только по работе, но и по вечерней школе. Например, Алик Баяндуров, авлабарский армянин, высокий красавчик, всегда окружённый толпой девчонок. Я до сих пор удивляюсь, как мы с ним сдружились, потому что мой и его образ жизни был диаметрально противоположным. Он нигде не работал, хотя и учился в одной со мной вечерней школе рабочей молодёжи; одевался по тем временам богато и изысканно, носил импортную одежду, что тогда было исключительной редкостью. Я старался подражать ему в прикиде, но денег на это, конечно, не хватало, да я особо и не огорчался. Видимо, у него была и другая жизнь, скрытая от меня. Чем он занимался, мне про то не рассказывал, но выходные дни мы практически всегда проводили вместе.

Познакомился и сдружился я с Володей Зубовым, рабочим из цеха при отделе главного конструктора фабрики. Володя был старше меня года на два-три, имел мотоцикл, и на нём мы частенько вдвоём гоняли по городу. Одним словом, скучать было некогда, да и дружить тоже. Работа и вечерняя школа занимали у меня всё время, хотя школа больше была клубом для встреч, чем учебным заведением. Учиться ни сил, ни желания не было, и это понимали учителя, которые по большей части работали по совместительству и к вечеру выматывались не меньше, чем мы. Уроки в основном сводились к объяснению нового материала и беседам об общих наболевших жизненных вопросах.

К этому времени — не без влияния исторических (художественных) книг — я стал интересоваться историей Тбилиси, ходил по музеям и выставкам, частенько бродил по центральной (исторической) части Тбилиси с познавательной целью, пытался угадать те места, о которых шла речь в книгах. Во время одной из таких прогулок в мае 1961 года я в очередной раз оказался на проспекте Шота Руставели напротив театра его же имени. В эти дни в Тбилиси находился Н. С. Хрущёв с визитом (кстати, из-за его доклада в 1956 году о Сталине в Тбилиси произошли кровопролитные события), и в театре проходило торжественное заседание советского и партийного актива Грузии, где Хрущёв и присутствовал. Все прилегающие к театру улицы были оцеплены, для народа оставили тротуар на противоположной от театра стороне улицы. Люди стояли на тротуаре и чего-то ждали. Остановился и я напротив театральных дверей, и в это время из здания вышел низенький толстый человек с лысой головой, который, держа в руке шляпу, постоял несколько секунд и пошёл в одиночестве по пустому тротуару в сторону от театра. И тут народ взорвался ликованием, все кричали «ура!» и «слава Никите Сергеевичу!» и хлопали в ладоши. Я тоже захлопал в ладоши, не понимая, для чего я это делаю, и только через несколько минут люди опомнились, поняв, что приняли за Хрущёва какого-то мужичка, которого, не исключено, кэгэбэшники преднамеренно выпустили из театра, чтобы отвлечь внимание толпы от кортежа, увозившего Хрущёва от служебного входа театра.