Четвертое измерение
Четвертое измерение читать книгу онлайн
Эта книга незаурядного человека о пути, пройденном до него миллионами, впервые опубликовало издательство «Посев» в 1973 г., после чего она быстро стала библиографической редкостью. Однако книга не забылась: ее читали, копировали, «зачитывали», не желая с ней расставаться, и поэтому осуществлено её второе издание. Тот факт, что за четыре десятилетия лет книга не забылась, сам по себе весьма примечателен. Тем более, что описанная в ней страна – СССР, с его ГУЛАГом, - вроде бы ушла в небытие. И, тем не менее, читатели читают эту книгу взахлеб, с удивлением открывая для себя страну, в которой прожили всю жизнь. Секрет неувядающей актуальности этой книги в том, что она не столько о лагерях - хотя они подробно описаны в книге – сколько о Человеке, о том, что не «бытие определяет сознание», а Человек, создающий и изменяющий навязанные ему обстоятельства силой своего Духа.Авраам Шифрин родился в Минске в 1923г. Годовалым ребенком был увезен родителями в Москву, где и прожил вплоть до ухода на фронт в 1941г. Его отец, инженер-строитель, был арестован (по доносу соседа за анекдот) в 1937г. и, как стало позднее известно, отправлен в лагеря Колымы. Мать пытались вербовать в сексоты, предлагая в обмен на стукачество "более легкое наказание" для мужа. Вернувшись домой после очередного вызова в КГБ, она рассказала Аврааму и его старшей сестре, что ей предлагают. Вместе они решили, что на подлость – даже ради отца – идти нельзя. Эта попытка растления пробудила в подростке естественное чувство справедливости, заставила его возмутиться и навсегда превратила его в непримиримого врага преступной и безнравственной власти. В июне 1941г. Авраама призвали в действующую армию и отправили на передний край фронта, в штрафной батальон, где были в основном дети таких же репрессированных. В первый бой их отправили без оружия; на вопрос, чем же воевать, им было сказано: "Ваше оружие в руках врага - отнимите его!" Естественно, мало кто уцелел там. По закону, штрафбат - до первой крови или до первой награды. Авраам был вскоре ранен (в локтевой сустав правой руки) и отправлен в тыловой госпиталь. Руку хотели ампутировать, - он не дал. Дело было поздней осенью, а к весне он руку разработал, перепилив в госпитале весь запас дров. После этого он снова был направлен на передний край и снова в штрафбат! Тут он понял, что закона нет, и власти просто стремятся физически уничтожить тех, кого они сами превратили в своих врагов. Тогда он решил, что не даст себя так легко уничтожить и, когда он был ранен вторично (на сей раз это были множественные осколочные ранения в обе ноги плюс пулевое в правое бедро), по пути в госпиталь Авраам выбросил свои документы и при опросе назвал вымышленные биографические данные: сохранив, фамилию, назвал более ранний год рождения и имя Ибрагим. Вернувшись после выздоровления на фронт, он попал в нормальную часть и стал делать нормальную фронтовую карьеру. Грамотных было немного, а у него все же был один курс юридического за плечами, так что он вскоре стал офицером, а потом попал в военную прокуратуру. Войну он закончил капитаном (при демобилизации было присвоено звание майора), многократно награжденным, дважды раненным - это было достаточным основанием для дальнейшей карьеры на "гражданке". Благодаря завязанным на фронте связям он попал после демобилизации в Краснодарский край на должность старшего следователя края по уголовным делам с подчинением 120 следователей. Ему было 22 года… Он думал, что вот теперь он отомстит за отца, но вскоре понял, что до настоящих преступников, которые обладают неограниченной властью ему не добраться, что преследует он тех несчастных маленьких людишек, которых невыносимая жизнь загнала в тупик и сделала преступниками ради куска хлеба, и что он - всего лишь палка в руках ненавистной ему власти. Поняв это, Авраам ушел из системы прокуратуры и перешел работать в систему министерства вооружения (тогда это было отдельно от министерства обороны) на должность юрисконсульта. К этому моменту он уже был в Туле, неподалеку от Москвы.Шифрин был арестован 6 июня 1953 года. Несмотря на месяц в подземном карцере с холодной грязью по щиколотку на полу, месяц, в течение которого ему не давали спать, таская на ночные допросы, Авраам ни в чем не признался. Тем не менее, его приговорили к расстрелу. Но тут ему повезло: слетел Берия, а вместе с ним Кабулов, Меркулов и прочая нечисть, и после месяца в камере смертников ему объявили о замене приговора на 25+5+5. Сидел он, в основном, в Тайшетлаге, Озерлаге, в штрафняках на Вихоревке и в Семипалатинске (он участвовал в семи попытках побега из лагеря!), последний год досиживал в Потьме. Всего он просидел в лагерях и тюрьмах 10 лет и еще 4 года в ссылке в Караганде. Он всегда смеялся: "Я везучий: в штрафбат послали на убой - не погиб; приговорили к расстрелу - не расстреляли; дали 25 лет - просидел всего десять…"
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— Перестаньте сердиться, Вы на моем месте тоже захотели бы этой встречи.
— Может быть, захотел. Но не делал бы того, что мне запретили! — парировал я.
— Поймите, как мне это важно.
— Мне важней мои дела. И я дурак, что решил помочь вам! Теперь вы провалите меня: это идиотское задержание из-за номера только вызовет подозрения. И посадили меня не в общую камеру, а в одиночку! И старшина ваш уже знает обо мне! Учтите, подполковник: мой провал дорого обойдется мне. Но меня будет оправдывать желание помочь вам, а вас ничто не оправдает, и я вам не завидую!
Я настолько вошел в роль, что сердился уже всерьез!
Ролик сидел молча. Потом закурил, подвинул мне портсигар и задумчиво сказал:
— Поймите, что и мы не встречались еще с вот такой ситуацией. И у нас своя работа — лагерь. И надо взять этих бандитов. Помогите нам, если узнаете еще что-либо. Я ведь знаю, что к вам с большим уважением относится вся эта публика, и вам, может быть, что-либо станет известно.
— Хорошо. Но я требую, чтобы вы ни в коем случае не искали встречи со мной. Я сам найду способ уведомить вас. И теперь пусть меня отведут в общую камеру и не трогают эти двое суток, — которые я отсижу по вашей милости голодным.
Ролик улыбался:
— Я понимаю, как тяжело вам.
— Не волнуйтесь за меня, — и я улыбнулся в ответ.
Войдя в камеру, я улегся на нары среди ничего не подозревавших заключенных и погрузился в какое-то оцепенение: я понимал, что бой выигран. Но как еще уйдут ребята?..
Через двое суток я вышел в зону и попал сразу на развод. Тут же мне Виктор и Семен радостно сообщили: Бондарь и Цыганков благополучно ушли!
Теперь наша очередь. Уходить мы решили утром воскресного дня, так как работали без выходных, а в воскресенье меньше смогут собрать надзирателей для погони: у них-то выходной.
Штатскую одежду мы вынесли еще заранее и спрятали в стройзоне: выносили все по частям, распарывая и потом сшивая. Подкоп был готов; оставалось выбить «пробку» — сделать вертикальный ход вверх.
В утро побега мы тянули жребий: мы с Виктором получили последние номера. Переодевшись в старом складе и надев сверху лагерную одежду, мы пробрались к нашей траншее, открыли замаскированную дыру подкопа, первым полез Плюта: этот силач должен был быстро прокопать «пробку». За ним пролезли еще трое — отгребать землю. Минут через двадцать из дыры раздался глухой голос:
— Мы пошли по одному!
Началось... Сердца глухо бились. Мы сидели молча. Еще несколько минут — полез Станислав, Семен, за ним я, замыкал Виктор.
Лихорадочно прополз я до конца подземного хода, где мы с Виктором, работая, не раз шутили: «сюда бы на ночь загонять ежей-антисоветчиков, чтобы рыли для нас!» Но вот полез наверх Семен: теперь через 10-15 минут лезу и я... В голове крутились обрывки мыслей, бешено колотилось сердце.
— Hу, Витя, я пошел.
И я полез... Наверху был яркий солнечный день и, когда я резко высунулся из подземной дырки, то первое, что я увидел — голый зад... За три метра от нашего лаза сидел, сняв штаны, какой-то надзиратель, и его глаза смотрели на меня не менее ошарашенно, чем мои на него! Терять было уже нечего, и я выскочил на поверхность земли, чтобы оглушить и обезвредить эту случайную трагическую помеху. А надзиратель, вереща от ужаса и на ходу подтягивая штаны, уже бежал к воротам нефтебазы и догнать его я не смог. Он бежал к вахте лагеря и кричал часовому на вышке:
— Стреляй! Побег!
Я подбежал к дырке и крикнул Виктору о случившемся: с вышек уже стреляли, и ко мне уже бежала толпа надзирателей... Все для меня было кончено. Странно, но меня даже не ударили. Ошарашенные случившимся и не зная еще, что часть людей ушла, надзиратели стояли, оживленно переговариваясь и слушая рассказ солдата, которого я спугнул в его импровизированной уборной. Потом меня посадили в «воронок» и увезли в следственный изолятор. Все это, да и последующее следствие я воспринимал апатично: напряжение последних месяцев перешло в спад... Следствие вел какой-то незнакомый мне майор. Ни Ролик, ни Кузнецов не появлялись. Я их понимал. Но и мне выдавать их ошибку и провал тоже смысла не было. Я старался молчать. Говорил, что позвали меня в побег в последний день, а кто рыл подкоп, я не знаю. Через месяц мне объявили постановление: «за организацию и попытку побега отправить на год в строгий тюремный политизолятор». Я и это воспринял как нечто, меня не касающееся: общая подавленность перешла к этому времени в безразличие. То, что по этому делу идет Виктор, не успевший вылезти из подкопа, и то, что охрана задержала в городе Станислава, меня не очень волновало — все шло мимо меня: тяжело было расставаться с мечтой о свободе...
Глава XI
За несколько дней до этапа в закрытый политизолятор меня, Виктора и Станислава соединили в одну камеру. И Виктор вдохнул в меня бодрость: он умел шутить, этот человек! И, наверно, многих в лагере спасали от петли его смех и шутки. С товарищами мне стало как-то проще и понятней, что нельзя так трагично воспринимать первый провал, к тому же, случайный.
Мы понимали, что в любой момент нас могут разъединить, и договорились, что во время этапа каждый будет оставлять на стене этапных камер — ведь через эти «почтовые отделения» идут все — определенный знак. Долго думали, и Витя предложил: будем писать слово «CAMEL» — название американских сигарет; до этого вряд ли другой додумается. Увидев этот знак, мы будем знать, что едем одной дорогой. Ведь при этапе тебе ни когда не объявляют место назначения — это секрет.
Первого увезли Станислава, потом Витю, и наконец, меня: кончилось уже лето, увозили меня 1 октября 1954 года, опять — в никуда.
«Воронки», вагонзаки и тюрьмы сменяли друг друга с одним общим впечатлением угнетения и унижения. Запомнился лишь Новосибирск: здесь заставили ночью в тюрьме мыться холодной водой — санитарные нормы! — продержали двое суток в громадной, пустой и холодной камере и потом выдали паек — хлеб и селедку — на семь дней. Ну, решил я, еду во Владивосток, на Колыму, по следам папы... Утешало то, что пока в этапных камерах я везде видел на стене призывное слово друзей, едущих впереди: «CAMEL».
Думала ли американская фирма, выпускающая эти сигареты, что слово с сигаретной коробки, где мерно шагает нарисованный верблюд, будет условным знаком политзаключенных в далекой России...
Меня вывели на этап в Новосибирске ночью, одного усадили в «воронок», конвой грубо втолкнул меня, и сразу послышалось «родное»: «Эй, ты, жидовская сволочь! Долго ты нас своим жидам продавал?». Я понял, что конвой поинтересовался моим обвинительным заключением или приговором. Что было говорить? Я смолчал. Но отъевшийся и осатаневший на своей паразитической работе старшина конвоя не унимался: «Всех вас, жидов, повесить надо, наш хлеб жрете и нас же продаете! Живете паразитами на нашей шее! Вот я тебя, гада, пристрелил бы и веселый бы ходил!» — матерщина и грязные оскорбления лились из вонючей пасти пьяного конвоира, и я чувствовал, что сейчас не выдержу и сорвусь... Видя, что меня не проймешь, старшина начал листать раскрытое дело, выискивать женские имена: мамы, сестры — и выкрикивать их, обливая грязной похабщиной. Я не мог даже ударить эту образину — он стоял за решеткой, прижавшись к ней лицом; и я просто плюнул в его орущую пасть. Что тут было!
Захлебнувшись бессильной ненавистью и хрипя матерные ругательства, этот пьяный вытащил пистолет и выстрелил в камеру. Но машина шла по выбоинам российского асфальта, и пуля ушла в сторону. Другие конвоиры кинулись на старшину и отняли у него пистолет — ведь застрелив меня в камере, они все отвечали бы потом, как за убийство.
Всю дорогу до вокзала пьяный скот грязно ругался и повторял: «Вот, ты только выйдешь из «воронка», я тебя все равно пристрелю при «попытке к бегству!» Я понимал, что он это сделает. И сделает безнаказанно: на дворе ночь, иди, доказывай потом, когда будешь трупом.
