Записки солдата

Девушка была стройная, очень красивая. Как-то она мне открылась, что является невестой довольно пожилого горца, даргинца или кумыка из дальнего аула, и должна уехать к нему, иначе ей грозит опасность от родни жениха и даже ее отца. Вскоре она из Гуниба уехала, и больше я ее не видел.

Помнится рассказ моего хозяина, что в Дагестане живет очень много национальностей и этнических групп. Но особенно много наречий, даже у одной национальности. В горной местности вокруг Гуниба и Хунзаха население аулов даже в пяти-шести километрах зачастую не знает языка друг друга.

Больше, чем с другими, я подружил и часто встречался с бывшим заведующим земельного отдела, к сожалению, фамилии его тоже не помню. Это был высокий, красивый мужчина, лет 55—60, по национальности аварец. Он хорошо знал жизнь народов Дагестана. Особенно любил рассказывать о жизни аварцев. Не раз вспоминал Шамиля, который происходил из очень воинственного племени аварцев. Интересными были его рассказы о войнах, местных обычаях.

В вечернее время он приходил в огромном овчинном тулупе без рукавов, с большим воротником. Он очень любил оружие, особенно пулемет, и неплохо знал его. Часто просил меня взять его с собой на огневую позицию. И когда замечал на Гергебильских горах повстанцев, горячился и просил разрешения сделать несколько выстрелов в их сторону. Когда ему разрешали, был очень доволен и оделял пулеметчиков початками кукурузы.

В мое дежурство по гарнизону он, как правило, всю ночь не спал и ходил со мной проверять посты. Его хорошо знали все солдаты полка. Иногда приносил мне сушеной баранины и три — пять граммов соли и просил передать это раненому моему помощнику Каверину, которого ни разу не видел, а знал только по моим рассказам.

К себе домой он никогда меня не приглашал. Я знал, что в Гунибе вместе с ним живут его жена и одна дочь. Вторая, старшая, бежала с бывшим уполномоченным ЧК к повстанцам. Однажды на мой вопрос — почему его дочь бежала к повстанцам, он ответил, что у него никогда не было двух дочерей, его единственная дочь живет с ним и без его разрешения даже солнце смотреть на нее не имеет права. Он очень обиделся на меня за мой неуместный, как я потом понял, вопрос, и в наших отношениях явно почувствовался холодок.

Из местных был у меня еще один приятель, фамилию его тоже не помню. Кроме рассказов об оружии, я от него больше ничего не слышал. Как-то он пригласил меня к себе на квартиру и показал на стене ковер, на котором было развешено разное старинное оружие. Он брал в руки какой-нибудь кинжал и рассказывал, сколько с ним его прадед, дед, отец и он сам были в дальних походах, сколько баранов и другого скота убито этим оружием. Рассказ был долгим, со всеми подробностями. Экскурсия по ковру заняла несколько часов.

О пристрастии горцев к оружию мы знали из личного наблюдения.

Однажды при передвижении нашего подразделения из аула в аул его обстреляли повстанцы. Проводник тут же подошел к командиру и начал жаловаться на боль в желудке, голове и ногах. Командир сказал ему, что до следующего аула он отпустить его не может. Заболевший заявил, что он не хочет уходить, а очень просит дать ему винтовку, чтобы вместе с бойцами стрелять в повстанцев. И когда его просьба была удовлетворена, он долго лежал в цепи, внимательно смотрел вперед и произвел несколько прицельных выстрелов. После боя сообщил, что он совершенно здоров. Таких просьб — разрешить пострелять — было много.

Местное население в Гунибе относилось к нам хорошо и очень боялось, чтобы мы не ушли из крепости, тогда им грозило полное уничтожение повстанцами.

Гуниб и Гергебильские горы разделены пропастью в 1000—1400 метров по прямой, и в период осады хождение по крепости было опасным. Нас обстреливали с горных вершин. Войска размещались в нижнем Гунибе, а на верхнем находился только один взвод, который следил за всеми подступами к крепости с тыла, а особенно за одной довольно крутой тропой. По ней, как рассказывали местные жители, кто-то раньше пробирался в Гуниб. Этому трудно было верить, но на всякий случай тропу охраняли. На верхнем Гунибе паслись наши лошади и быки.

Между нижним и верхним Гунибом была только одна, довольно крутая тропа. Она причиняла нам много неприятностей. Тропа простреливалась с Гергебильских гор, с нее срывался и погибал наш скот и даже люди. В январе сорвался с лошадью и погиб комиссар 285-го стрелкового полка Пономарев. Он находился здесь с тремя своими ротами.

Боеприпасов у нас хватало, но очень плохо было с продуктами. Мы получали 150—200 граммов кукурузной муки и 200 граммов конины в день. Крупы, овощей, и особенно соли, совершенно не было. Из кукурузной муки варили мамалыгу, резали ее в холодном виде ниткой и солдатским способом «кому» раздавали по куску. Очень мучил голод. Особенно тяжело было раненым. Я часто посещал своего помощника Каверина. Он был ранен в челюсть и не мог есть даже кукурузной похлебки.

Как ни странно, но воды на такой высоте было более чем достаточно. Непонятно как, но вода в очень многих местах как на нижнем, так и на верхнем Гунибе выходила родниками из скал и образовывала значительные арыки и даже речки. Вода была очень чистая и холодная.

Аул Ругуджа находится в пяти-шести километрах от Гуниба. Будучи в осаде, мы дважды пытались взять его, но безуспешно. Последнее наступление на аул совершили в первых числах января. Создали отряд из добровольцев. Из пехотинцев отобрали 200—250 человек, из пулеметчиков укомплектовали два взвода по два пулемета в каждом. Одним взводом командовал Дулембо, вторым — я. Нас хорошо поддерживала из крепости артиллерия. Отрядом командовал командир 1-го батальона Бугров. Я с пулеметным взводом шел в цепи ближе к левому флангу, Дулембо — ближе к правому. Наш левый фланг заканчивался рекой Каракойсу.

По мере продвижения вперед вдоль реки Каракойсу через определенные промежутки оставлялись небольшие заслоны. Но все наши предосторожности были тщетны. При входе в аул наш правый фланг был смят. Пятьдесят — шестьдесят повстанцев пробрались по реке к нам в тыл и неожиданно открыли стрельбу. Повстанцы были от меня не дальше 150—200 метров. Я тут же повернул пулемет назад и в две-три минуты расстрелял противника. Пулеметчики моего взвода отходили последними. В бою полностью погиб пулеметный взвод Дулембо.

Дулембо по национальности был венгр, из бывших военнопленных. В 1919 году добровольно вступил в ряды Красной Армии. Среднего роста, хорошо сложен, 25—26 лет. Владел русским языком, отлично знал пулеметы, метко стрелял. Был дисциплинирован. Его уважали в полку. Жаль, что не помню его имени и адреса семьи.

Значительные потери были и в пехоте.

После этого боя к нам в Гуниб приходили от повстанцев Алиханова две парламентерские группы, первая — три человека, вторая — два. Нам предлагалось немедленно сложить оружие и сдаться. Обещали продукты и свободный выход из Дагестана. Дальнейшее сопротивление повстанцы считали бессмысленным, уверяли, что нас ожидает неминуемая гибель. Парламентеры рассказывали, что не только Дагестан, но якобы Азербайджан и весь Северный Кавказ очищены от Красной Армии.

Командование полка не поддалось на провокацию, и мы продолжали защищаться в Гунибе.

В январе к нам в крепость со стороны аула Чох с боями пробилась группа местных партизан. Сначала мы отнеслись к ним с недоверием, а затем, убедившись, что это действительно свои люди, очень обрадовались. Они рассказали, что скоро Гуниб будет освобожден.

В середине января мы услышали артиллерийскую стрельбу, а к концу месяца были освобождены частями 9-й армии, которой командовал М. К. Левандовский.

В начале февраля к нам в Гуниб прибыли две наши роты из крепости Хунзах и небольшое количество бойцов из Темир-Хан-Шуры, которые с невероятными трудностями сумели пробраться по горам к своим из разбитых гарнизонов в аулах Хаджал-Махи, Леваши и других. В феврале наш полк участвовал во взятии Георгиевского моста, аулов Ругуджа и Бацада.

В конце февраля 1921 года распоряжением Военного совета Кавказского фронта и армии, которой командовал А. И. Геккер, а членом Военного совета был Ш. З. Алиава, наш полк отозвали из Гуниба. Мы отбыли в свою 20-ю дивизию. Она находилась в Грузии.