Язык мой - друг мой

Именно там, среди этого великолепия, разгорелся знаменитый спор. Надо сказать, что я при нем не присутствовал, так как в то время был в Женеве с Громыко на каких-то переговорах. Но суть и детали спора мне известны.

Он начался с довольно мирного разговора о жилье. В тот период у нас в стране возводились известные пятиэтажки, и Хрущев, естественно, старался убедить гостя, что надо строить не отдельные частные дома, а многоквартирные. И все было хорошо, пока Никита Сергеевич не распалился и не пообещал Никсону показать американцам кузькину мать. Мой коллега из Бюро переводов МИДа Юрий Лепанов, сопровождавший в тот день Хрущева, придерживался своего способа перевода идиоматических выражений: сначала все дословно переводил, а затем уже разъяснял. И тогда, на выставке, он сперва перевел — «мы вам покажем мать Кузьмы», а потом пытался объяснить, что это значит, но, кажется, не очень удачно. Да удачно и невозможно было перевести, потому что пресловутая «кузькина мать» в словарях толкуется как выражение грубой угрозы (у В. И. Даля, например: «показать кому кузькину мать — наказать, сделать какое зло»).

Узнав об этой истории, а также обратившись к собственному опыту общения с Хрущевым, я сделал вывод, что Никита Сергеевич вкладывал в это народное выражение совсем другой смысл. Показать кузькину мать — в его понимании — означало показать свою силу, лихость, дать жару.

Как раз в данном смысле я перевел полюбившееся ему выражение во время поездки по Лос-Анджелесу, когда Никита Сергеевич в очередной раз помянул эту самую мать.

Но Хрущев вдруг сказал мне:

— Ну что, Виктор, небось, опять не так с «кузькиной матерью» получилось? А это очень просто. Ты объясни — это значит показать то, чего они никогда не видели.

Оказалось, я был прав: Хрущев действительно вкладывал в известное выражение совсем другой смысл. Так наконец была раскрыта тайна, мучившая переводчиков. Да, наверное, и не только их.

Короче говоря, Хрущев не угрожал Западу, он, употребляя это выражение, упорно дул в свою дуду — утверждал, что мы Америку догоним и перегоним, мол, покажем им такое, чего они даже на своей «хваленой кухне» никогда не видели. Жаль, что Никита Сергеевич только мне одному, а не широкой публике растолковал то особое, личное, а не словарное значение любимой фразы.

Скандал на банкете

Вечером того же дня состоялся банкет. Хозяином на нем был Норрис Поулсон, мэр Лос-Анджелеса. Сидели как обычно — на небольшом возвышении, за столом «президиума». В центре — мэр, слева от него — Нина Петровна, справа — Хрущев, затем я и справа от меня — жена Поулсона, довольно пожилая женщина с ярким не по годам макияжем и снежно-белыми искусственными зубами, которые мешали ей говорить. Хрущев тоже запомнил эту женщину, но весьма своеобразно: в своих воспоминаниях он сочинил целую историю о том, что она якобы была женой какого-то миллионера и заплатила большие деньги за то, чтобы сидеть с ним, Хрущевым, рядом. И будто она ему призналась, что они с мужем раскошелились только на одно место, поэтому ей пришлось приехать без супруга. Видимо, на Хрущева повлиял известный ему факт, что на подобных встречах многие действительно платили немалые деньги за место в банкетном зале.

Мэр оживленно беседовал с Ниной Петровной, а жена мэра, сверкая зубами, общалась с Хрущевым. Разговор шел о детях и внуках, о делах, далеких от политики. Застолье двигалось к своему завершению, приближалось время речей. Я нащупал в кармане заранее заготовленный перевод речи Хрущева и подумал: «Просто зачитает или начнет говорить от себя?» И приготовился к последнему. А жена мэра в этот момент говорила Хрущеву:

— Вы, наверное, волнуетесь? Я вас понимаю. Я сама училась на курсах ораторского искусства — выступать всегда волнительно.

Никита Сергеевич только усмехался, когда я ему переводил эти слова.

Как обычно, вначале выступил Лодж, за ним мэр. Прозвучали вежливые приветственные фразы. Но вдруг тон мэра стал меняться. Он вспомнил, как Хрущев однажды сказал, обращаясь к капиталистическому Западу: «мы вас похороним». Видимо, мэр, как и его жена, тоже когда-то учился ораторскому искусству. Наполнив свой голос металлом, он изрек:

— Господин Хрущев, вы нас не похороните! И если что, мы будем сражаться до конца.

Это прозвучало очень резко.

Хрущев напрягся. У меня тут же улетучилась последняя надежда на то, что он ограничится чтением своей речи. Так и случилось. Хрущев прочитал заготовленный текст и сказал, что на этом он собирался завершить выступление, но речь предыдущего оратора принуждает его высказать еще кое-что. Спокойный до этого зал разразился аплодисментами. Собравшиеся поняли, что не зря платили большие деньги за свои места: ожидаемое шоу все-таки состоится.

И тут Хрущев мертвой хваткой «вцепился» в Поулсона. Он удивлялся, что мэры не читают прессу. Ведь он, Хрущев, не раз объяснял — ни о каких похоронах речь не идет. Все дело — в соревновании двух систем. Просто социализм придет на смену капитализму с той же неотвратимостью, с какой последний пришел на смену феодализму.

— А вот у нас, в Советском Союзе, — язвительно заметил он, — главы городских администраций читают газеты. А если не читают, то их потом не избирают.

Зал то и дело взрывался аплодисментами. Надо заметить, что в зале находилось немало политических противников Поулсона, и они, не во всем, конечно, соглашаясь с Хрущевым, от души радовались, что он побеждает в этой полемике с мэром.

Хрущев долго говорил о соревновании двух систем. Затем сделал мэру выволочку за грубые выражения, подчеркнув, что он, Хрущев, не просто его гость, а приехал по приглашению президента Соединенных Штатов, чтобы протянуть руку дружбы Америке и ее народу.

— А если не принимаете, — сказал он, — то и не надо.

И тут из зала кто-то крикнул по-русски:

— Принимаем!

Хрущев в запале даже не заметил, что слово прозвучало по-русски. Он продолжал:

— А раз принимаете, то и ведите себя соответственно. А нет, так мы и повернуть можем обратно: прилетели сюда на своем самолете за тринадцать часов, а обратно долетим часов за десять. Правильно я говорю? — обратился он к сопровождавшему его в этой поездке сыну прославленного авиаконструктора Алексею Туполеву.

Тот ответил:

— Долетим, Никита Сергеевич.

— Так что мы можем в любой момент улететь, — продолжил Хрущев.

Присутствующие пришли в полный восторг. Именно за этим они сюда и рвались. Поулсон молчал. И тут Никита Сергеевич не отказал себе в удовольствии сдобрить свое выступление поговоркой:

— Раз пригласили, то и слушайте, а я скажу вам поговорку по-украински. У меня переводчик — беглый украинец, так что он вам ее переведет. — Хрущев почему-то всегда считал, что я — сбежавший в Москву украинец. — Бачили очі, що купували, тепер їжте, хоч повилазьте.

Можно представить чувства и ощущения переводчика, работающего в таких условиях. В переполненном зале, в прямом эфире, когда на тебя направлены объективы телекамер, ты должен мгновенно, без пауз, не раздумывая, дать точный перевод.

Надо отдать должное Хрущеву: он уже привык в подобных случаях произносить не слишком длинные фразы, не забывал в пылу спора останавливаться и уступать микрофон переводчику. После напряженной паузы, которая показалась мне вечностью и во время которой я поймал на себе полный ужаса взгляд моей коллеги — Тани Сиротиной, переводчицы Нины Петровны Хрущевой, — я все-таки ухитрился достаточно красочно передать смысл украинской поговорки.

Зал ликовал. Поулсон с довольно мрачным видом все это слушал. Впрочем, распрощался он с Никитой Сергеевичем вполне радушно.

Но что все же имел в виду Хрущев, когда говорил в своих речах — «мы вас похороним»?

В первый раз я услышал это выражение на одном из приемов в иностранном посольстве в Москве. У нас, в отличие от мирового протокола, было тогда принято произносить во время коктейля тосты. И надо сказать, что послы иностранных государств с большой охотой их произносили. Они знали, что тост обязательно вызовет ответ Хрущева. А это уже немало: такой ответ можно будет потом оформить в виде доклада своему правительству. Короче, именно на том приеме после долгого разговора о соревновании между двумя системами Хрущев сказал: «Придет время, и мы вас похороним». Помню, что на следующий день эта фраза произвела сенсацию. О ней говорили по радио, писали в газетах многих стран мира. Толковали как некий призыв к насилию: к битве, в результате которой Советский Союз одержит победу.