Дневник. Том 2

рит, что у Родена совершенно отсутствует композиция, и вспо

минает, как после спора, завязавшегося у него с Роденом по

этому поводу, тот сказал ему: «Композицию создает природа,

мне незачем создавать ее заново». <...>

Четверг, 26 июля.

Обед, на котором присутствуют девятнадцать человек, и

среди них оба брата Маргерит, милая жена Поля, Доршен с

женой, Франц Журден с женой и детьми, издатель Кюрель и

Блез, который своим печальным видом, замогильным голосом

и бородой напоминает распорядителя на похоронах.

Говорят о романе Анатоля Франса «Красная лилия»; кто-то

на днях заметил, что этот роман будет жить так же долго, как

«Госпожа Бовари»; на такое утверждение весь стол едино

гласно отвечает, что этот роман — только суррогат романов

Бурже. А я, видевший этого малого в прошлом, в обстановке,

среди которой он вырос, в книжной лавке его отца, где его мать

готовила на каком-то подобии чугунной печки в помещении за

лавкой, задаю себе вопрос: неужели этот молодой человек,

столь жалко воспитанный, способен изображать светскую ари

стократию? Чтобы изображать ее, надо родиться в этой

среде. < . . . >

Пятница, 27 июля.

Долгая прогулка в экипаже по Сенарскому лесу вдвоем с

Доде. Он очень нежен со мной, говорит, что его жена привязана

ко мне, как к настоящему члену их семьи, и уверяет, что, не

смотря на все слова, поступки, измышления тех, кто завидует

нашей дружбе, эта привязанность не поколебалась ни на ми

нуту.

Потом он признается, что он очень чувствителен к нападкам

прессы, что он не прочел статьи Тайада о себе, потому что знал,

что она написана во враждебном тоне. Я же рассказал ему о

своем способе обезвреживания литературных нападок: хранить

эти статьи в запечатанном конверте и читать их только через

три месяца после их появления. Тогда их как будто уже и нет

вовсе — яд успевает выдохнуться!

Воскресенье, 26 августа.

Все мое существование прошло в поисках оригинального

убранства тех мест, где протекает моя жизнь. Сегодня одно,

завтра другое. На прошлой неделе я купил шелковые ткани,

580

платья, которые носили женщины XVIII века, — из них я хочу

сделать переплеты книг. И всегда, всегда я придумываю что-

нибудь такое, что другим не приходит в голову. На эти мелочи,

презираемые неартистическими натурами, я, вероятно, истратил

больше воображения, чем на свои книги. <...>

Вторник, 29 августа.

<...> Люди из народа иногда совсем запросто говорят и де

лают прекраснейшие вещи, которые, увы! — не попадают в исто

рию. Пелажи рассказала мне, что после смерти ее отца, держав

шего в вогезской деревне табачную и мелочную лавочку, мать

собрала детей и сказала им: «Послушайте, вот в этих двух кни

гах записано все то, что люди нам должны. В одной долги нена

дежные, — если вы согласны, я ее сожгу. Тот, кто честен и смо

жет уплатить, — уплатит, а что до других, то мне не хотелось

бы, чтобы их дети, которые не должны отвечать за неудачи в

делах или за нечестность родителей, стали бы когда-нибудь

страдать из-за не уплаченных вам долгов». И книга была сож

жена.

Четверг, 30 августа.

< . . . > Не знаю, сколько месяцев не был я в так называемых

увеселительных заведениях, — все из-за своей болезни. Сегодня

неожиданно попадаю в цирк и смотрю акробатические но

мера, — мое любимое зрелище, настоящее зрелище; до начала

представления я с каким-то радостным чувством прогуливаюсь

по коридорам и конюшням этого здания, которое я отчасти обес

смертил в своих «Братьях Земганно».

Вот замечательный воздушный гимнаст, человек, летающий

в пространстве; и странно, как захватывает меня его полет, я не

только слежу за ним глазами, но откликаюсь на него взволно

ванной, почти трепещущей игрой всех моих мышц и нервов, —

хоть и сижу при этом неподвижно.

Потом — темнота, и весь цирк задрапирован черным, и совер

шенно черная лошадь, на которой стоя несется некая Лойя Фул

лер, освещенная разноцветными электрическими огнями, лило

выми бликами, переливающимися, как голубиная шея, кон-

фетно-розовыми, зелеными, словно мох под луной; это какой-то

ураган тканей, вихрь юбок, залитых то пожаром заходящего

солнца, то бледным светом зари.

О, человек! какой он мастер выдумывать ирреальное, и ка

кое странное, фантастическое, сверхъестественное зрелище

устроил он с помощью одних лишь тканей и грубого освещения!

581

Суббота, 8 сентября.

Отъезд в Жан-д'Эр *.

Вот статьи, которыми пресса встречает седьмой том моего

«Дневника».

«Какой-нибудь анекдот, пейзаж, ощущение, и собственное

я, возведенное в культ, — сидя в вагоне, я читаю это в жур

нале «Ла Плюм», — работа, проделанная ради известности, а не

потому, что непреодолимая сила заставляет автора писать. Ме

лочное, день за днем, жизнеописание четы Доде, точная запись

всех проказ молодости и всех несчастий автора «Сафо», обезо

руживающая наивность и в то же время тщеславие, за которое

так и хочется отхлестать кнутом. Такова эта книга... Как были

бы благодарны истинные друзья автора, если бы эта пытка пре

кратилась как можно скорее! Неужели среди собратьев по перу,

посещающих Чердак, ни у кого не хватает мужества сказать

мэтру правду? Весь Париж смеется над одним из авторов «Жер-

мини Ласерте», а он этого не замечает, — вот что прискорбно!»

Далее цитируется острота: «Мысль о том, что планета Земля мо

жет погибнуть...» А за цитатой следует завершающая фраза:

«В такой мысли можно признаться только самому себе, — но

вся книга состоит из подобных вещей или еще худших!» *

Автор статьи в «Ла Плюм» не счел нужным упомянуть о том,

что этот почтенный журнал униженно просил меня председа

тельствовать на одном из его обедов и что я, поступив более

смело, чем Коппе и многие другие, отказался, не скрывая сво

его возмущения опубликованной в журнале критикой произве

дений Доде, такой разнузданной, как будто Доде уже умер, —

а он тогда был тяжело болен.

Вторник, 11 сентября.

В замке перестраивают весь верхний этаж одного из крыльев,

и, указывая на рассеянных по огромным лесам рабочих, числом

около тридцати, владелец наклоняется ко мне и говорит: «Как

странно, каждая человеческая фигура там, наверху, означает

для меня монету в сто су к концу рабочего дня».

Понедельник, 17 сентября.

Как заметно возрастает с каждым днем отвращение женщин

к деревне, к сельскому труду. Здесь есть одна девушка, которая

выходит замуж; она отказалась выйти за крестьянина, очень

красивого малого, и предпочла ему резчика по камню, она гово

рит: «Это все-таки резчик, а не пахарь!» В наши дни крестьянки

582

хотят выйти замуж только за конторских служащих, бумагома

рателей, или за ремесленников, претендующих на звание худож

ника. То, что я говорил о грубом сельскохозяйственном труде,

с каждым днем становится все вернее. <...>

Вторник, 2 октября.

Читал в «Кокарде» * статью, требующую уничтожения му

зеев, потому что они якобы мешают современным художникам

сохранить свою оригинальность. Автор статьи, очевидно, не

знает, что в живописи именно те художники, которые учатся

своему искусству на античных образцах, легче всего избегают

подражания: он, очевидно, не знает, что в литературе именно

те писатели, которые изучали латынь и греческий язык, ста

новятся революционерами, искателями новых форм, и что тот,