Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

За двадцать лет профессиональной литературной работы меня ни разу не издавали ни в Гослитиздате, ни в «Роман-газете», — ну да бог с ним, что о прошлом, о будущем думать надобно. За двадцать лет работы написано немало, однако в гослитовский двухтомник я бы хотел включить лишь часть моей работы, отчитаться перед нашим читателем романами об Исаеве-Штирлице.

Был бы вам сугубо признателен, товарищи, если бы вы сочли возможным поддержать мою просьбу и обратились с письмом в Госкомиздат СССР о включении в план Гослитиздата на 1981 год двухтомника «Избранное».

С глубоким уважением, Юлиан Семенов.

1979 год

Письмо Ю.В. Андропову *

Дорогой Юрий Владимирович!

Простите, что снова тревожу Вас письмом: на сей раз оно — сугубо творческое.

Дело в том, что сейчас, во время подготовки к съемкам многосерийного телевизионного фильма «ТАСС уполномочен заявить…», «коса» артистизма нашла на «камень» производства.

Дело обстоит следующим образом: сценарий состоит из девяти серий, в то время как по обычным нормативам Гостелерадио фильм обязан быть семисерийным — и все тут! Понятно, растяжки и затяжки мешают творчеству, но мы просто-таки не умещаемся в семь серий!

Чтобы не было упреков по «гонорарной части», мол, группа создателей фильма хочет «подзаработать», — мы внесли предложение: «разрешите нам снять семь серий, но увеличенного метража — вместо того чтобы серия по нормативам была уложена в один час пять минут, мы уложим ее в один час двадцать пять минут».

И здесь — производственные трудности, ибо надо получать дополнительное финансирование на пленку, декорации, зарплату осветителям, шоферам, декораторам, в противном случае, будет страдать коллектив Киностудии имени Горького, принявший заказ от Гостелерадио.

Я не смею загружать Вас перечислением технологических деталей кинопроизводства, — увы, оно чрезмерно громоздко. Однако убежден: один Ваш звонок С.Г. Лапину сразу решит проблему: либо семисерийный фильм с дополнительным финансированием производства, либо девятисерийный, утвержденный уже и одобренный.

Не сердитесь за то, что отрываю Вас от Ваших дел.

Счастья Вам и добра,

Ваш Юлиан Семенов.

* Благодаря вмешательству Ю.В. Андропова фильм стал десятисерийным.

1979 год

ФРГ *

Уважаемый Николай Германович!

Итак, отвечаю на Ваши вопросы.

1. Позволю себе не согласиться с самой формулировкой. Мне кажется, что истинные писатели Запада вовсе не замыкаются в изображении «любви» героев либо в их самовыражении.

Впрочем, термин «любовь» — всеобъемлющ и многопланов. Любовь Роберта Джордана в «По ком звонит колокол» Хемингуэя позволяет великому американцу подняться до громадной важности философских обобщений; весь «Фауст» Гете посвящен «любви», т.е. желанию остаться навеч- но... Или вспомните «Анну Каренину».

А «Война и мир», любовная линия Наташи? Пьера? Князя Андрея? А Шолохов? А Паустовский? А Юрий Казаков? А Бабель? А Ремарк? Философская социальная проблематика наличествует в книге истинного писателя; литература потребительства не интересует меня.

Самовыражение интересно в том случае, коли есть что выражать. Агата Кристи, например, суть явление математического, а не литературного плана, она — конструирует свои книги, в то время как мастер французского детектива Жапризо (это — молодая волна), как и Сименон, как и Грэм Грин, «самовыражают» героев, которые интересны, ибо полны мыслями и истинными чувствованиями.

Коли говорить о моих персонажах (я, правда, не люблю этого делать, сие отдает саморекламой, ценить работу писателя — дело читателя, в худшем случае — критика), то повесть «Дунечка и Никита» посвящена любви, ее счастью и горю; «Он убил меня под Луанг-Прабангом», в которой я рассказываю о партизанах Лаоса, вместе с которыми я жил во время войны в 1967—68 годах, — это, если хотите, повесть о любви русского и американского журналистов, оказавшихся по разные стороны баррикады.

Да и в тех же «17 мгновениях весны», в «Альтернативе», в «Бомбе для председателя» я пишу любовные отношения героев: миллиардер Дорнброк — любит японку Иисии; Штирлиц хранит в сердце любовь к той женщине, с которой он познакомился во Владивостоке в 1921 году; а в «Бриллиантах для диктатуры пролетариата» я пишу любовь врага, графа Воронцова, и делаю это с состраданием к человеческой трагедии.

Что касаемо самовыражения... Мысль героя, его слово — это и есть его самовыражение. Вопрос заключается в том, какова информация, заложенная в его мыслях и словах.

Я полагаю, что полнее всех проинформировал читателей мира о французской женщине Гюстав Флобер в его «Мадам Бовари», а не Франсуаза Саган, к которой, впрочем, я отношусь с уважением как к писателю.

Самовыражение, любовь, горе, счастье моих героев не отличаются от таких же чувств персонажей моих западных коллег, только, может, разнится метод, ибо мои герои часто действуют в экстремальных ситуациях борьбы против гитлеризма или в годы революции; впрочем, и в этом мы не разнимся — вспомните книги Хемингуэя, Ремарка, Гюнтера Граса, Грэма Грина, Гарсиа Лорки.

2. Меня остро интересует проблема терроризма, начиная с Варфоломеевской ночи и по сегодняшний день; трагедия Альдо Море, Альенде... Обращение к истории моей страны и к истории других стран поможет мне выстроить концепцию и написать цикл романов на эту тему.

3. Вопрос в определенной степени деспотичен, ибо назвать только три имени, значит — на деле — отринуть еще, по крайней мере, три. Поэтому я скажу так: для меня высоким откровением и счасть ем был Хемингуэй, Ремарк, Гарсиа Маркес («Сто лет одиночества»), а также Грэм Грин; Ян Парандовский, Пристли, Джером Сэлинджер («Над пропастью во ржи»), Кобо Абэ и многие другие.