Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)

Распрощавшись с женой и пожав руку Новикову, я поднялся в вагон. Иден со своими коллегами был уже там. Поезд быстро рванулся вперед, и все стали возможно более комфортабельно устраиваться на своих местах. Глядя в сконто, я машинально наблюдал за стремительно проносившимися станциями, городами, деревнями, рощами, зелеными лужайками и думал. Думал о том, что ждет нас в пути и какова будет встреча в Москве. Думал о том, к чему приведут предстоящие переговоры и какое влияние они окажут на дальнейший ход войны. Вспоминал также свой вчерашний разговор с Черчиллем. Я зашел к нему проститься перед отъездом. Премьер, как всегда с сигарой в зубах, был очень любезен и высказал пожелание полного успеха встрече Идена с советскими руководителями. Я поблагодарил его и заметил, что буду рад вновь увидеть Москву. Черчилль пыхнул сигарой и, взглянув искоса сквозь синеватое облако дыма, спросил:

— Вы уверены, что встреча состоится в Москве?

Премьер явно отражал господствовавшие тогда в Англии опасения, что в конечном счете нам не удастся сохранить столицу. Иначе зачем же Москва была эвакуирована? Зачем новой официальной резиденцией правительства стал Куйбышев?

Я рассердился и с сердцем ответил:

— Что за вопрос? Конечно, переговоры будут происходить в Москве!

Черчилль несколько иронически посмотрел на меня и затем примирительно сказал:

— Все равно, где бы ни происходили переговоры — в Москве или, — он на мгновение запнулся и с трудом выговорил: — в этом вашем Ку… Куйбышеве, все равно желаю им полного успеха.

Сейчас, сидя в вагоне, я невольно задавался вопросом: где же все-таки состоятся переговоры? В Москве или в Куйбышеве? И как-то сам собой, стихийно, неудержимо, интуитивно складывался твердый ответ: конечно, в Москве! Только в Москве… Нет, нет, мы ни за что не отдадим Москву немцам!

В 5 часов дня мы все собрались к Идену на традиционный английский «чай». С министром иностранных дел ехали постоянный заместитель министра А.Кадоган, заместитель начальника генштаба генерал Ней и два работника Форин оффис Харвей и Фрэнк Робертс. Разговор был общий, светский, малоинтересный, и я уже собирался уйти в свое купе, как вдруг случилось что-то странное и непонятное. Поезд шел быстро, нигде не останавливаясь. Часов около шести мы пронеслись мимо какой-то небольшой станции и заметили на ее платформе сильное волнение: было необычно много людей, они бегали, жестикулировали, о чем-то, видно, горячо спорили. На следующей небольшой станции, мимо которой поезд тоже пробежал, не останавливаясь, мы увидели такую же картину, Это нас заинтересовало, но мы не могли понять, в чем дело.

Ясно было только, что случилось что-то важное. Тогда по приказу Идена на ближайшей за тем станции была сделана небольшая остановка. Один из сотрудников Идена выскочил на перрон и спустя несколько минут принес потрясающую новость: Япония напала на США.

Начальник маленькой станции, слышавший это сообщение по радио, не мог рассказать подробностей, в частности, не знал, где и как произошло нападение, но в самом факте нападения не было никакого сомнения.

Иден был сильно взволнован и сразу же задал мне вопрос:

— Что вы думаете об этом?

Я ответил, что выступления Японии можно было ждать с минуты на минуту и что теперь война по существу охватила весь земной шар, а соотношение сил между двумя лагерями явно изменилось в нашу пользу.

— Как вы думаете, — продолжал Иден, — следует ли мне сейчас продолжать поездку в Москву? Может быть, лучше вернуться в Лондон?

— Ни в коем случае, — возразил я, — наоборот, сейчас ваша поездка в Москву стала еще более необходимой.

Поздно ночью на одной большой станции мы узнали уже все подробности нападения японцев на Пирл-Харбор, а рано утром прибыли в Инвергордон. Иден в моем присутствии сразу же связался по телефону с Черчиллем и поставил ему тот же вопрос, который он накануне ставил мне, а именно, стоит ли ему продолжать путешествие в Москву. Потом он оторвался от телефонной трубки и сказал:

— Премьер-министр думает, как и вы, что моя поездка в Москву сейчас еще более необходима, чем раньше. Потом Иден продолжил разговор, и я услышал:

— Вы спрашиваете, что думает мой спутник? Он того же мнения, что и вы.

Иден положил трубку и с видимым облегчением прибавил:

— Все ясно. Итак, продолжаем наш путь!

Эсминец, на который мы сели, сильно качало, и Иден, который вдобавок еще несколько простудился, почувствовал себя плохо. Пришел врач и стал принимать необходимые меры. Часов около пяти мы прибыли, наконец, в Скапа-Флоу, пройдя через длинную цепь всякого рода заграждений, и пришвартовались к борту «Кента». В темную, глухую ночь крейсер отдал концы и вышел в открытое море…

Весь путь от Скапа-Флоу до Мурманска занял четверо с половиной суток. Мы шли на север вдоль западной границы Скандинавского полуострова, но на далеком расстоянии от берегов Норвегии. Так было короче и безопаснее: ведь немцы в то время сидели на норвежской земле. Потом обогнули Нордкап и с большими предосторожностями миновали опасную зону между Нордкапом и островом Медвежьим, где немцы особенно часто атаковали с воздуха или из-под воды идущие в СССР суда, и, наконец, свернули на юг к Кольскому заливу. Больших бурь мы не встретили, но все время было то, что моряки называют «свежая погода». Наш корабль качался, но не до бесчувствия, и я сравнительно безболезненно переносил игру капризной стихии. В общем все обошлось благополучно, но были и некоторые неудобства.

Главным из них являлась сильная вибрация судна или, точнее, той части судна, где я находился. На корме «Кента» имелись два так называемые адмиральские каюты: их отдали Идену и мне, как двум наиболее почетным пассажирам. Иден получил каюту слева, а я каюту справа по ходу корабля. Нас разделял лишь неширокий коридор. Каждая каюта состояла из салона, спальни и умывальной комнаты. Обставлены они были прекрасно, конечно, в морском стиле. Все было бы превосходно, если бы… под полом коридора между каютами не проходили четыре оси от четырех мощных винтов крейсера. Когда «Кент», как ему и полагалось, развивал большую скорость, когда все его винты бешено дробили холодную, черную воду, вся кормовая часть начинала дрожать такой судорожной дрожью, что я чувствовал себя совсем разбитым. Из-за вибрации я плохо спал, плохо ел и даже плохо соображал. Одно время я хотел было просить командира крейсера переменить мое «место жительства» и перевести в какую-либо другую каюту — менее «почетную», но более спокойную, однако потом раздумал, зная приверженность англичан традиционно установленным формам и порядкам.

Я познакомился с командиром «Кента» и его ближайшими помощниками, несколько раз — во время ленчей и обедов сидел за столом в кают-компании, но большую часть времени проводил в своей «адмиральской каюте», перечитывая запоем взятое с собой «Былое и думы» Герцена. Я читал и думал: «Как прост был мир во времена Герцена по сравнению с нынешним! Как несложны были волновавшие его проблемы! Как скромны были масштабы тогдашних событий!.. А сейчас, в наши дни?» И я начинал думать о том, что творится на нашей планете. В особенности, думать о том, что через несколько дней должно произойти в Москве.

Иногда, когда мне уж очень надоедало сидеть в каюте, я выходил на палубу. Я садился где-нибудь с подветренной стороны и весь превращался в слух и созерцание. Картина была мрачная и демоническая: черная вода, черное небо, бурные волны, столб льда, наросшего на носу корабля, и где-то внизу этот непрерывный, ровный гул машин, монотонно сотрясающий судно. Часто казалось, будто бы в глубокой тьме полярной ночи между тьмою неба и тьмой воды несется тёмный волшебный корабль, летящий в неизвестность…

И тогда мне как-то невольно приходило в голову, что как раз четверть века назад, в 1916 г., на этом же самом пути бесследно погиб английский военный министр лорд Китченер. Считается, что судно, на котором он плыл, наскочило на мину и затонуло вместе со всеми, кто находился на борту. Но в сущности быть уверенным в этом невозможно, ибо никто с судна Китченера не спасся. Я перебирал в голове воображаемые детали этой загадочной морской драмы и думал: