Дневники

Дробышева — актриса, и она создает для себя новый образ, но ее данные не для Клеопатры. Видимо, для нее единственный выход — развивать роль не от деспотического характера, а от каприза. Это не то, но тогда будет хотя бы в ее данных.

Сейчас пока мало движения в роли. Она не развивается, не растет, не перерастает из одного в другое.

Хорош Погоржельский — добротный, интересный, заметный, правдышный. Молодец. В мужестве, прямоте, неподкупности ему не откажешь.

Колоритен Зубов.

Пошли на встречу с Гилгудом [603] в ВТО.

Интеллигент, актер, каких у нас уже не будет, лиричен, раздумчив. В моем представлении образ актера Гилгуда сложился противоречивый.

Красиво говорит, свободно держится, хорошие руки. Но лирикой, раздумьем в Шекспире можно красить не многое и не основное. У него же даже раздумчивый Гамлет никнет от отсутствия действия. Он рассуждает, а не действует, не решает.

Интеллигент у него и Ричард III. А вот Ричарда II сыграл очень хорошо. Хорош и Бенедикт.

В общем включил в репертуар тексты ролей, где можно пользоваться именно этими средствами, а потому я не понял, каков его Лир. Финал Лира меня не устроил совсем, но это [был] не весь Лир. Монолог Отелло в сенате рассказал, как если бы он говорил его сенаторам десяток раз.

Руки хорошие, выразительные, но это не руки образов, а руки данного актера, и потому везде одинаковые.

Голос высокий и разработанный, подвижный, хотя и не сильный. Интонации мне нравятся.

Говоря о Шекспире, он перемежает тексты монологами, сонетами. Говорит с собой, а не с залом. По мне, это хуже, нежели бы он говорил с залом, а потом собирался в себе-образе, покидая зал.

Принимали великолепно.

Кстати, о сочинениях. До чего я ленив. Ведь построить такой концерт из монологов игранных ролей и из тех, о которых мечтал, такая мысль родилась у меня лет десять назад. Думалось сделать это под шапкой «О любви и ненависти», но… все некогда да недосуг.

Понравилась мне и книга на пюпитре, стоящем в глубине сцены. Это импонирует моему стремлению играть на голой сцене с одной деталью.

А впрочем, и мои концерты идут примерно в том же плане, со словом и предварениями к литературному куску. Но на это не обращают внимания… и молчат.

Ну, да ладно.

В общем, хороший актер, своего почерка. Смотреть, слушать его было приятно…

29/V

Завадский, вернувшись из Англии, рассказал о впечатлении от Отелло — Оливье.

Концепция противопоставления добра и зла отсутствует. Отелло самоуверенный до конца. Яго — безликий, не волнуется, не занят. Это ослабляет действие и непонятно, почему…

Спектакль лаконичен, подобно «Лиру» Мемориального театра, но наряден.

Кипр населен киприотами.

Очень увлечены все в театре показом жестокостей, натурализмом. Если убить, так с кровью, там везде течет кровь, именно течет из каких-то приспособлений. Например: в драке Кассио с Монтано один из них задевает случайно по стоящей рядом женщине и изо лба у нее потекла кровь, залила все лицо… и т. д.

Оливье — не мавр, негр. На груди висит крест, когда начинается неверие — ревность, он срывает крест и бросает его, становится дикарем. Когда с Отелло припадок, то Оливье играет эпилепсию со всеми подробностями, до предела. Яго всовывает ему рукоятку кинжала, чтобы разжать рот, и тот с кинжалом во рту приходит в себя.

Дездемону он душит подушкой, так же натуралистически, хотя все время заботясь о том, чтобы дать актрисе отверстие, чтобы та не задохнулась.

Убивает себя Отелло ударом стилета, который выпрыгивает у него из браслета, обнимает Дездемону и в эротике умирает.

Это спектакль — монодрама. Все остальные для него. […]

30/V

Сегодня кончил работу с Манизером. Бюст с содержанием и очень похож. О. К. нашла работу интересной.

Н. Н. Блохин [604]. Интеллектуальный портрет. Думает. Очень это — вы, и в жизни и в искусстве. Даже вдохновение свое, внутреннее, сдержанное. (…)

Манизер. Окончательно ли это? Проверим. Пройдем по гипсу или, в зависимости от того, как сложатся у меня дела, встретимся еще раз на глине.

1/VI

Смотрел у Манизера свой бюст в гипсе. Он стал еще лучше.

— Это одна из моих лучших работ, — сказал он мне.

6/VI

Бояджиев в своих статьях с Аникстом вместе совсем меня зачеркнули.

Ужель моя жизнь в образе кончится так же, как начиналась моя жизнь в искусстве?

Что это все значит? Та самая централизация, когда печатается мнение одного-двоих? А все остальные, кто говорил мне и писал в письмах — что, их мнение не имеет значения? Приговор выносят один-два, да к тому же те, кто спектакль видели на первых представлениях.

Как бы там ни было, но боль мне причиняют несусветную.

Я теряю силы, веру и желание…

14/VI

«МАСКАРАД»

В произведениях Лермонтова меня волнует, кроме очевидных и прекрасных качеств самих произведений, еще и то, что питало эти произведения, в чем выразилась — я это очень остро ощущаю — гражданская неустроенность человека предельно ранимого.

Как часто статья кажется знакомой, знакомой, будто все это много раз слышал или читал, и не будит она ни сознания, ни сердца, холодна, как те чернила, которыми писана […]

Конечно, трудно сказать новое. Но, может быть, и не надо тщиться говорить во что бы то ни стало новое, а рассказать о том, что тебя волнует. Кстати! В этом всегда есть залог нового; как непохож один человек на другого, так непохожи и их суждения — волнения […]

Звонил Ю.А.

— Я хочу тебе сказать перед спектаклем. Хочу посоветовать… У тебя все очень хорошо идет… Ты очень здорово развиваешь, масса нового на каждом спектакле родится, неповторимого, твоего. Можно развивать роль в двух направлениях, особенно в случаях, когда ты не в настроении или устал. Тогда тебе кажется, что спектакль не развивается и ты малоподвижен.

Можно в одном случае идти на показ, технику, стараясь добрать в роли этим путем то, что тебе кажется недобранным.

Вторая линия: возможно больший отказ от всякой подмены, а идти от увлеченности, принести себя на сцену: я, я, я… я и почти Лермонтов во мне, я — Лермонтов. Я выражаю себя. Внешнюю подчеркнутость заменить внутренним содержанием. Ну, я не буду тебе об этом повторять, ты сам любишь это.

Мне бесконечно дорого в тебе в новой редакции то новое, что замечают все чуткие люди, знающие все варианты твоего исполнения роли. Они видят и ценят очень высоко это новое.

Сознание, что устал, не получается, не добираешь — нужно подменить доверием к своим силам. Поверь себе, что самое главное — ты сам, со своим существом, с твоим огромным человеческим и актерским богатством. Я не знаю никого из современных актеров, кого бы мог поставить рядом с тобой в подлинности существования в образе, подлинности темперамента, творческого погружения в роль.

Верь себе, доверься сути твоего дара.

Ты сейчас заново живешь, ты существуешь в роли, и это самое ценное. Исчезла совсем посещавшая тебя иногда театральность. Но помни, что при недоверии к себе появляются реминисценции прошлого.

На каждом спектакле бывает кто-то, чье мнение нам с тобой не безразлично, кто-то из подлинных художников.

Вот сегодня, очевидно, будут французы.

Я смотрел у них Андромаху [605]… Все построено на внешнем, на технике. Это безучастное исполнение, холодное.

Нам надо утверждать нашу русскую природу актерского поведения, но идти к мочаловскому, а не к каратыгинскому, с чем я столкнулся у французов.

Ты порою сам себя недооцениваешь. Все у тебя есть и в полную меру твоего таланта, твоей богатой души.