Рыжий дьявол

Я взял папиросу. Зажег ее и спросил с интересом:

— Что ты сказал? Я тебе нужен? Забавно… А для чего?

— Для дела. Ты же корреспондент! Всюду бываешь, все можешь узнать… Вообще человек нужный. Но главное — это твоя машина…

— Ты, что же, сам не можешь машину купить?

— Здесь, голубок, не Америка, — наставительно заметил он. — И даже не Москва. Машин тут мало, и каждая — на виду, на учете… Да и как купить? Даже если и купишь, сразу же придется объяснять, откуда такие деньги… Легковая машина стоит, в среднем, двадцать тысяч. А Клавкина месячная зарплата в сельсовете — семьсот рублей… Вот и толкуй!

— Так купи на свое имя.

— Тем более нельзя. Любой гражданин должен иметь службу и прописку. А я же не фрайер, я — жиган! Да и не живу я здесь…

— А где? — спросил я с наивным видом.

— Под землей, — ответил он резко. — И вот именно потому мне нужна машина легальная, казенная, чистая; такая, к которой никто не мог бы придраться. Такая, как твоя… Ого, сколько с ней еще можно дел провернуть!

— Ну, а если я не соглашусь, — сказал я, сильно затягиваясь папиросой и глядя на него сквозь дым, — ты, что же, зарежешь меня, что ли?

— Это-то запросто, — небрежно махнул он рукой. — Это дело плевое… Но только зачем? Ты все равно в капкане. Вот ты где у меня…

Он сильно, с хрустом сомкнул в кулак длинные свои пальцы. И потряс кулаком перед моим лицом.

— Но, но, не пугай, — сказал я, закипая, чувствуя, как поднимается во мне волна гнева. — Тот, кто пытался меня пугать, давно уже на кладбище, а тот, кому это удастся, еще не родился.

Я говорил так, но все-таки, должен признаться, чувствовал себя неуверенно. Я был растерян. И даже напуган… Меня безотчетно тревожила его странная доверительность, непонятная эта откровенность. Слишком уж смело он играл, слишком легко открывал свои карты!

И я был твердо уверен в том, что у него в запасе имелся какой-то последний, самый главный козырь… Какой?

— Чудак, — сказал примирительно Ландыш, — я тебя вовсе не пугаю. Но ты действительно в капкане. Ну, рассуди сам, дело-то было сделано в твоей машине! И тебя теперь ничего не стоит заложить, отдать на съедение… Как ты докажешь, что сам не участвовал, а?

— Могу сказать, что машину просто украли.

— Почему ж ты тогда сразу не заявил? — он покачал головой — Нет, это не оправдание…

— Но прежде надо доказать, что была именно моя машина!

— А вот это нетрудно. Доказательства есть.

— Какие же? — я указал пальцем на Клаву, сидящую все в той же застывшей, напряженной позе. — Она, что ли, подтвердит?

— Можно и без нее обойтись… Вот смотри.

И пошарив в правом кармане пиджака, Ландыш вынул и протянул мне небольшую фотокарточку.

И тут я обмяк. И понял, что попался.

На этом фото газик мой стоял прямо напротив речного вокзала — и был он снят спереди, в лоб. И с близкого расстояния. Фотография озадачила меня не на шутку. Еще бы! Ведь здесь был отчетливо виден номер машины. А за ветровым стеклом маячили фигуры шофера и какого-то пассажира. Шофер сидел, низко нагнув голову, — так что виднелась одна лишь фуражка; пассажир же, наоборот, глядел, улыбаясь прямо в объектив.

Шелкнув ногтем по карточке, по широкому этому скуластому лицу, я спросил:

— Кто такой?

— Осип Кузьмичев, — с особенной внятностью проговорил Ландыш.

— Так… А теперь объясни: для чего сделал этот снимок? Специально для шантажа?

— По разным причинам… Ну, и конечно, для того, чтоб ты сидел тихо, не рыпался… Чтоб знал, если ты стукнешь — сразу же сам погоришь.

— А кто же снимал? — я повертел в пальцах фотографию.

Ландыш сейчас же сказал, отбирая ее.

— Ну, голубок, ты больно много вопросов задаешь. А тебе б надо теперь поменьше болтать и побольше слушать.

„Да, я попался! И если это капкан, то капкан настоящий, — думал я, — стальной медвежий, хватающий намертво. Как же быть? Во всяком случае сейчас надо постараться как-то выиграть время…"

— Ну, что ж, — помолчав, сказал я, — раз такое дело — я подумаю… Может, мы и столкуемся… Но ты меня не торопи!

— Даю неделю сроку, — блеснул металлической своей улыбкой Ландыш.

Он глянул на стол, туда, где плавали в винных росплесках сотенные билеты. И добавил с оттенком угрозы:

— А гроши все-таки возьми… Твоя доля!

— Нет, — сказал я, — отдай мою долю Клавке.

— Да у нее и так есть…

— Ничего, это ей будет как дополнительная премия. За старания, за хлопоты, за красоту.

Клавка! Вот еще что удручало меня; такого предательства я все же не ждал. Был бы я в эту минуту один, я бы, наверное, заплакал… Или же — что всего вероятней — напился бы с горя вдребезги.

И протянув ей пустую стопку, я попросил, нет, скорее, потребовал:

— Налей!

Она вздрогнула, ожила. И опять посмотрела на меня чуть искоса, вполоборота, дразнящим своим взглядом… Но я не ответил на него. Не поднял к ней глаз.

В этот момент в сенях послышался топот, смутные голоса. В дверь гулко стукнули. И Ландыш воскликнул весело:

— Вот и кодла явилась… Принимай гостей, Клавка! Ох и гульнем нынче, ох и гульнем!

ЧЕЛОВЕК С «НЕЖНОЙ» КЛИЧКОЙ

Шумная компания ввалилась в избу, все — молодые, мордатые, здоровенные парни! И среди новых этих лиц я вдруг увидел одно, которое знал давно, которое запомнилось мне еще с лагерных пор, со времен легендарной „сучьей" войны.

Это был Ванька Жид. И хотя словом „жид" в России презрительно именуют евреев, Ванька не имел к этой расе ни малейшего отношения; был чистокровный русак. Кличку свою он, однако, принимал спокойно, равнодушно: среди блатных шовинизма не существует! И крепко дружил с Левкой Жидом — евреем уже истинным, неподдельным. Два эти Жида, одесские воры, славились в мире картежников как виртуозные и опасные игроки. И в лагере на пятьсот третьей стройке, на знаменитой „мертвой дороге", они обыгрывали всех блатных. Я сидел с ними вместе. И однажды мне довелось присутствовать при ссоре друзей, вспыхнувшей в тот момент, когда они впервые решили сыграть вдвоем. Сыграть друг против друга.

Игра эта окончилась ничем. Но дружба их рухнула в результате. Раздраженные, исполненные взаимных обид, они разошлись… А чуть позже, в ту же ночь, Левка Жид нанюхался марафету [8] и зарубил топором „ссученного" бригадира из соседнего барака, — сорвал на нем свою злость…

После этого пути наши разошлись. Левку посадили во внутреннюю тюрьму и там он погиб. А всех нас разогнали по разным штрафнякам. Я попал в отдаленный, закрытого типа, строгорежимный лагерь № 36, расположенный за Полярным кругом, на реке Курейке. Ивана в моем этапе не было, и куда его угнали, я так и не смог узнать.

И вот теперь он появился в Очурах. И я удивился и искренне обрадовался ему.

Первые слова Жида были:

— Эй, Чума, ты как сюда затесался? Ведь ты же вроде бы завязал… Или передумал?

— Потом объясню, — сказал я, — ты сначала расскажи о себе.

— Так я, что ж… Освободился, как видишь!

— Освободился по звонку? [9]

— Нет, по амнистии.

— Ну, а в Одессу возвращаться не думаешь?

— Думаю… Но — потом. Спешить зачем? Здесь тоже интересно. Места здесь привольные, богатые, золотые!

— Горькое золото, — пробормотал я.

— Это ты о луке? — прищурился он. — Конечно… Но вниз по реке, в Енисейске, есть и настоящее, рыжье". [10] И какое! Золотишко там называют „Рыжий дьявол". Но если это и дьявол, то именно такой, с которым приятно подружиться… Я, например, стараюсь. — Он выпил, отдулся, понюхал корочку. — Да, стараюсь.

— Так ты разве там обитаешь? — удивился я.

— Ага. Я здесь случайно, проездом. — Он неопределенно пошевелил пальцами. — По разным делам…