Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

В начале семестра Вебер ходит еще на некоторые лекции, в том числе на политэкономию Карла Книса, но вскоре, видимо, теряет к ним интерес. До двух он играет в скат, потом просматривает конспекты, а после обеда читает среди прочего «Речи о религии» Фридриха Шлейермахера, которые не производят на него особого впечатления. По вечерам вместе с кузеном Отто Баумгартеном они читают «Микрокосмос» философа Германа Лотце, однако и его система кажется Веберу «вздором»^[100]. Во всех философских трудах перед Вебером раскрывается стремление его эпохи отразить противоречие меж ду верой и знанием, телеологией и материализмом, религией и просвещенным рационализмом. Прусское общество продолжает жить в так называемой христианской культуре, а протестантизм остается одной из непоколебимых основ самовосприятия господствующих слоев. Даже там, где христианство отвергается, как, например, в различных течениях витализма, черпающих вдохновение в работах Дарвина и позднее Ницше, все споры ведутся вокруг него. Вебер уже в молодом возрасте отказывается занимать в них какую–либо позицию; впрочем, его более позднее знаменитое высказывание о том, что у него нет «религиозного слуха», обычно приводят не полностью, ограничиваясь лишь первой частью. Целиком это признание звучит так: «Дело в том, что хотя у меня совершенно отсутствует религиозный слух и я не чувствую ни потребности, ни способности к выстраиванию внутри себя неких духовных „сооружений“ религиозного характера — для меня это просто невозможно, соответственно, я этого не приемлю, но после тщательного анализа своих внутренних убеждений я не могу сказать, что я против религии или же совершенно к ней безразличен». Далее Вебер продолжает: «И в этом отношении я кажусь себе инвалидом, увечным человеком, чей удел — честно в этом признаться самому себе и смириться — чтобы не впасть в романтический самообман, но […] и не уподобиться пню, который еще способен время от времени давать живые ростки и корчит из себя полноценное дерево»^[101].

Этому неприемлемому для себя поведению Вебер противопоставляет не отступление от религии, а обращение к тому, что в ней можно исследовать научными методами. Филологические, этнологические и исторические знания, накопленные за прошедшие сто лет, в конечном итоге привели к тому, что уже необязательно было быть атеистом для того, чтобы постоянно терзать религию вопросами о ее основах. Так, исследователи жизни Иисуса Христа основательно прошерстили Евангелия — в поисках противоречий между источниками, указаний на то, что написанное в них основано на рассказах очевидцев, мотивов, встречающихся почти в той же форме в более древних текстах, что давало бы основания полагать, что они почерпнуты не из фактических исторических событий, а из литературы. Вебер рано начал интересоваться подобного рода исследованиями. Через три года после того, как его брат Альфред с восторгом отозвался о «Жизни Иисуса» (1835) Давида Фридриха Штрауса, Макс Вебер пишет ему примечательное письмо о своих первых впечатлениях от этой скандальной книги и от идей Штрауса. Штраус не считает описание чудотворных деяний Иисуса и других евангельских «событий» надувательством или иллюзией, а рассматривает их как элементы некой «легенды, сочиняющей без какого–либо умысла» и содержащей в себе представление человечества о боге. В своей второй книге «Старая и новая вера» Штраус уже и вовсе отходит от христианской тематики. В конечном итоге все религии берут свое начало в ощущении зависимости человека от Вселенной, а само это ощущение вполне объяснимо с точки зрения естественных наук. Макс Вебер критикует своего брата Альфреда за то, что тот называет опыт ранних христиан «мифом» — по его мнению, это не что иное, как смещение понятий. Можно лишь поражаться той ясности, с которой двадцатиоднолетний Вебер разграничивает понятия. Миф — это продукт поэтической фантазии того или иного народа, сочиняющего свою мифологию на протяжении долгих веков, а, как пишет Вебер своему брату, «у первых христиан были дела поважнее, чем поэтическое выражение религиозных воззрений на мир в выдуманных историях». По мнению Вебера, не религиозная мысль породила евангельское повествование, а, скорее, очевидный опыт много лет спустя был преобразован в религиозные идеи — впоследствии он назовет это «рационализацией». События, описанные в Новом Завете, — не выдумка: «Напротив, повествование погружает нас в самую что ни на есть прозу жизни». Рассказы первых христиан — чаще всего, нищих и безродных, пришедших в общину из самых разных уголков земли, — нельзя сравнивать с мифами оседлых талантливых народов, какими были, в частности, древние греки. Это все равно что «ставить в один ряд какого–нибудь редактора газеты, который на основании статистики описывает нищету рабочего класса и последствия пьянства, дополняя это описание благожелательными, но, возможно, и полемическими или сатирическими рассуждениями о фактической ситуации, и человека, который в этот самый момент борется со страшной нищетой, и те размышления и фантазии, что при этом рождаются в его голове»^[102].

За этими наблюдениями уже можно увидеть будущего социолога религии, но, кроме того, внимательного читателя трудов религиозно–исторической школы XIX века, не желающего жертвовать точностью исторических понятий ради философской полемики. По мнению Вебера, когда в наши дни няня верит в то, что в чернилах обитает дьявол, когда Лютер бросает чернильницу в черта или когда в далеком прошлом люди вершат суд над мнимыми ведьмами, то всякий раз мы имеем дело с суеверием, но всякий раз оно имеет особое, несопоставимое с другими случаями значение.

В отношении собственных религиозных истоков подобная историзация означает, что исследователь отчуждается от них по мере того, как приближается к их пониманию. Безусловно, редактора газеты от предмета его описаний тоже отделяет классовая дистанция, но при этом оба они принадлежат к одному и тому же обществу, чего нельзя сказать в отношении историка религии и темы его исследований. Макс Вебер уже в молодые годы сталкивается с идеей о том, что непосредственную, живую веру не вернуть с помощью науки. Лучше всех эту проблему в 1906 году сформулировал Альберт Швейцер в заключении своей работы о филолого–исторических исследованиях Нового Завета и дискуссиях, вызванных выходом в свет книги Давида Фридриха Штрауса: «У исследований жизни Иисуса странная судьба. Им предшествовало желание найти исторического Иисуса и убежденность в том, что по завершении исследования его можно будет представить таким, каков он есть, т. е. в качестве Учителя и Спасителя перенести в наше время. Ученые освободили его от оков, которыми он на протяжении многих веков был прикован к скале церковной догматики, радовались, видя, как в его образ снова возвращаются жизнь и движение и как к ним приближается исторический Иисус. Но, поравнявшись с ними, Иисус не остановился, а прошел мимо нашего времени и вернулся в свою эпоху»^[103]. Этот вопрос, каким образом историки должны информировать современников о своих исследованиях и можно ли из них почерпнуть что–то, кроме знаний о событиях прошлого, будет волновать Вебера в период его учебы в университете и в конечном итоге приведет его от истории к социологии.

В те времена немногие студенты юридического факультета штудировали «Христианскую догматику» швейцарского богослова Алоиза Бидермана, излагавшего основы христианского учения с точки зрения логики Гегеля, или «Павликианство» Отто Пфайдерера, где автор на пятистах страницах доказывает тезис о том, что основателем христиан ства на самом деле был апостол Павел. Позднее некоторые биографы Вебера утверждали, будто к важнейшим мотивам своего творчества он пришел лишь после кризисного периода конца 1890‑х годов. Это верно лишь постольку, поскольку путь Вебера к социологии, как он ее понимал, был довольно долгим. Он долго не мог найти нужную форму, а поначалу — и подходящую конкретную тему, на примере которой он мог бы продемонстрировать то, что волновало его ум. Вебер не был вундеркиндом–виртуозом, перед которым весь его духовный мир раскрывается сразу во всей полноте. Однако уже с самого начала его учебы в университете очень четко прослеживаются его специфические интересы: это античность, история религий и всеобщая история.